Средь несчастий и горя ангел руку протянул
Продолжение. Начало в №№ 36, 39, 40, 42, 45.
Вчера мы распрощались у дома Хацкелевичей. Надо сказать, что жили они обособленно. Точно знаю, что из соседних домов никто к ним не ходил в гости, даже дети не забегали.
Мы с сестрой были вхожи в их дом, наверное, потому, что наша мама, тетя Клава и дядя Андрей работали в театре, как и Лев Михайлович, бессменный администратор драматического театра на протяжении многих лет. К тому же нас знали как девочек тихих и смирных. Бывали мы у них в основном летом. Играли во дворе или под крышей амбара, выложенного из толстых бревен. По лестнице можно было подняться под высокую крышу, продуваемую с двух сторон. Там мы играли с пупсами, что выпускал завод пластмасс, из веточек, листочков и тряпочек строили домики, играли в дочки-матери.
В ту пору мы, конечно, не знали об историческом факте из жизни Михаила Фаддеевича, который, будучи первоклассным, дипломированным портным, шил мужские костюмы, кителя и мундиры. Eму пришлось выполнить заказ на пошив френча без подкладки, причем без примерки. После войны стало известно, что френч предназначался для Ленина, тело которого в годы войны находилось сельскохозяйственном техникуме на улице Республики.
Многие знали жену Льва Михайловича, слывшую лучшим стоматологом города. Валентина Ивановна Невядомская, очень красивая и милая, работала в спецполиклинике по улице Хохрякова.
Яков Михайлович был с детства глухонемым, как и его жена Шура, но мы, выучив язык жестов, умудрялись с ними общаться. Когда сестра Лена сказала мне, что они глухонемые, я поначалу испугалась и не хотела идти. Когда мы еще жили с мамой в деревне, к ней приходила глухонемая, которая издавала страшные гортанные звуки. Я пряталась за мамину спину, а эта женщина так и норовила меня схватить своими цепкими руками. Однажды, когда я косила серпом траву для овцы, она подошла незаметно и стала «говорить», я от испуга обрезала кончик безымянного пальца, увидев кровь, она бросилась ко мне, а у меня начались судороги. В течение двух дней я икала и заикалась, мама повела меня «пухтать» к одной старушке, она шептала над моей головой, обмывала меня водой с угольков и еще что-то, в конце сеанса я заикаться перестала. Однако дядя Яша и тетя Шура были улыбчивые, спокойные, им хотелось с кем-то поговорить, а нам были интересны жесты, и беседа получалась. Скоро у них родилась дочка Ира, она хорошо слышала, а потом заговорила.
Со временем дом Хацкелевичей стал пустеть: умер Михаил Фаддеевич, затем жена его Зинаида Абрамовна, уехала семья Льва Михайловича в новую квартиру, ушли в мир иной Яков, Шура и Лия. Осталась одна Ирина Яковлевна с семьей.
Совсем недавно была я в родных краях, подошла к домику Хацкелевичей. Стоит он, словно сирота, среди каменных зданий. Посмотрела я на него и подумала: как они все располагались в таких маленьких комнатах? Первые два окна были в гостиной, третье в комнате Лии Михайловны с сыном Игорем, четвертое в комнате родителей и пятое — в угловой комнате Льва Михайловича с Валентиной Ивановной и их дочкой Ритой. Вторая половина дома состояла из комнаты для шитья (здесь же жила семья Яши) и большой кухни. Сумеет ли еврейская община отстоять этот дом от сноса как памятник людям, оставившим след в истории Тюмени? Надо сказать, дом Хацкелевичей построен в 1930 году, значит, ему 92 года.
…Пролетело лето, и я уже в четвертом классе, с нами по-прежнему Нелли Eфимовна. Я стала стеснительная, никогда не поднимала руку на уроках, хотя знала ответ, это заметила Нелли Eфимовна и стала меня поднимать, а после ответа похваливать, а я еще больше стеснялась, становилась замкнутой и грустной. В этот год сильно заболела моя мама, ей поставили диагноз гипертония, но у нее сильно кружилась голова и она не могла ходить сама. В ту пору не был еще официально утвержден синдром позвоночной артерии, не было таких препаратов, как кавинтон, бетасерк и других из этой группы. Мама долго лечилась в больнице на улице Даудельной, в бывшей Текутьевской, на втором этаже. Я сильно переживала, много плакала, боялась, что мама умрет, от одной этой мысли у меня останавливалось сердце.
Тетя Клава сказала, что мне надо молиться у иконы Пресвятой Богородицы, что стояла в нише буфета. Я, стоя на коленях, уливаясь слезами, неистово молилась утро и вечер, выпрашивая маме здоровья у Заступницы.
Врачи советовали маме клюкву, и я каждое утро бегала на рынок в один из трех павильонов, покупала стакан ягод. Стакан был из толстого зеленого стекла, снизу обмотанный чем- то черным, я так думаю, чтобы не видеть дна и обманывать покупателя. Покупала я у женщины, что жила в доме напротив, она меня знала и когда высыпала мне ягоду в баночку, то бросала туда сверху еще горсточку ягод, может, ей было неловко за свой стакан.
Больница была вся в заборах, вход только через проходную, но меня не пускали. Я была в отчаянии, не знала, что делать; в какой- то момент меня осенило, что надо идти к церкви, в которой я крестилась, я быстро прошла два квартала и оказалась у ворот Всехсвятской церкви. Было холодно, пустынно, это сейчас весь двор застроен, а тогда слева стоял домик священнослужителя, а прямо была церковь. В заборе я увидела дырку, через которую попала во двор больницы. Я сняла с головы красный капор, полагая, что он приметный, и побежала к корпусу, где лечилась мама, бегом забежала на второй этаж по массивной кованой лестнице и нянечке передала эту ягоду. После я уже смело приходила к маме, нянечки принимали мою клюкву.
Маму лечили хорошие врачи, терапевты Анна Васильевна Бачерикова (награжденная позднее орденом Ленина и получившая звание почетного гражданина Тюмени) и Берта Яковлевна (ее фамилию забыла).
С выздоровлением мы привели маму домой. Я так переживала за нее, что в дальнейшем старалась ничем ее не огорчать, слушалась во всем и помогала по дому: убирала комнату, приносила воду и выносила помои, топила печь, стирала белье и готовила что-то несложное на керосинке, которую я чистила каждую неделю до блеска, а училась я лишь в четвертом классе.
Продолжение следует.
***
фото: Дом Хацкелевичей на улице Дзержинского, 74.