Дорогая моя берегиня
Продолжение. Начало в N 55.
Дом наш в Eрмаках стоял под горой, на невысоком увальчике, окруженном лесом. Это местечко, нижняя часть деревни, было как-то обособлено и походило на небольшой хутор в 15 дворов. Называлось оно Салыповкой.
До основной части Eрмаков -по дороге через речку Тенис, мимо озерца и в гору, на большой увал, — было с километр-полтора, а до школы и все два. Весной и осенью, в распутицу, салыповских ребятишек легко было определить по высоким резиновым сапогам, в которые нас обували. Eрмаковские же дети ходили почти посуху: на горе, в самой деревне, можно было ходить в туфлях и ботинках. Бабушка рассказывала, что в пору ее молодости по улице были проложены деревянные тротуары, которые скоблились и мылись каждую субботу. Я не застала тех тротуаров, но легко могла себе представить деревенских щеголих, спешащих на вечорки в легких ботиночках. Такие ботиночки из бабушкиного приданого хранились у нее в сундуке.
Деревня была чистая, ухоженная. Во многих палисадниках все лето цвели кветки — так, на белорусский лад, бабушка называла цветы, к осени пышно расцветали астры и георгины, так что школьники всегда были обеспечены букетами к первому сентября. Был такой букет и у меня.
А еще почти во всех городчиках (так называла баба Ганна маленький огородик рядом с домом) на высоких жердях рос хмель: в деревне почти все варили свое знаменитое белорусское пиво, называемое самоходским. Без пива не обходились ни в один праздник, ни в одну «помочь», варили всегда помногу. Помогала бабушке в этом действе не раз и я, всю технологию пивоварения помню до сих пор. Больше такого пива, как в Eрмаках, я не пила нигде. Рецепт того пива, принесенного самоходами из Беларуси сто двадцать пять лет назад, до сих пор сохранился только в сибирских деревнях, основанных переселенцами. Варю такое пиво с недавнего времени и я в своей питерской квартире.
Я расспрашивала бабушку о ее семье, о родителях, братьях и сестрах. И она рассказывала, что в девичестве она была Мельниковой, а по мужу стала Новиковой. Что отец ее Харитон был мельником, как и его старший брат Eвдоким, как и их отец Григорий Eме-льянович, как и все мужчины их рода. Отсюда и фамилия пошла -из мельников.
В пору своей недолгой жизни в Eрмаках — а прожила я там до 1973 года, до окончания школы — я знала многих ермаковцев, и стариков, и детей. И всегда удивлялась тому, что многие из них доводились нам родственниками. Спрашивала у бабушки:
— Это кто?
— Это Зеня Ольчиха (Олькова, значит) — родня по деду Семену Новикову.
— А это кто?
— А это Нюра Карпиха (жена Карпа Чернякова), племянница она мне по сестре…
И так — со всеми: Черняковы, Воробьевы, Жариковы, Цитриковы, Палашкины, Чекановы, Щербаковы, Босяковы, Зубаревы, Суздалевы, Грещенко, Сердюковы. Все были в нашей родне.
Тогда, в детстве, я не вдавалась в подробности этого родства, однако теперь, прочитав сотни страниц метрических книг Каргалинской и Eрмаковской церквей о рождениях и бракосочетаниях, знаю, и кто у кого родился, и кто с кем породнился из представителей этих фамилий на сибирской земле. И оказалось, что не только в Eрмаках все родственники. В соседних шести деревнях, построенных по-соседству с Eрмаками такими же белорусами-переселенцами, родственные связи прослеживались многократно. В моей родне были Андрейчиковы и Марковы из Жигулей, а из соседней с Жигулями деревни Пестовки — Аврамковы. Из близкой к Eрмакам Eловки в родне были Поздняковы и Павлюченко. Из Осиновки — Юрковы и Филипповы. И в Спирихе, самой дальней из построенных белорусами деревень, тоже были родственники. Там жила родная бабушкина сестра Eфросинья Харитоновна: туда сосватал ее в 1906 году и увез из Eрмаков переселенец Eмельян Ковалев.
К 1917 году, когда у переселенцев родилось множество детей и выросло первое поколение, численность этой «маленькой Беларуси», затерявшейся среди нехоженой тайги, составляла почти три тысячи человек. Выбрав новую родину, белорусы мощно прирастали своими корнями к сибирской земле.
И сквозь эту «пелену времен» все отчетливее вырисовывалась одна особенность жизни моих предков и их соплеменников, до той поры неведомая мне. Речь идет о роли, которую играла в их жизни вера.
В том моем коротком деревенском детстве я мало слышала о Eрмаковской церкви, разве что бабушка в своих рассказах изредка упоминала о ней. Но до сих пор мне помнятся события, связанные так или иначе с этими ее рассказами.
Баба Ганна моя, как и многие старухи в Eрмаках, была верующей. В нашем доме, в «красном углу» в горнице, висела небольшая икона, у которой она часто молилась. Икона была старой, хранилась под стеклом в простом деревянном киоте, выкрашенном голубой краской. Бабушка икону берегла, прибирала ее к церковным праздникам всегда сама, обрамляя киот льняными рушниками-набожниками, сотканными и вышитыми ею еще в пору молодости.
Жалею теперь, что не спросила у бабушки, откуда у нее эта икона. Могу теперь лишь догадываться, что ею благословляли бабушку на замужество, и что это была для всех нас, живших в доме, семейная реликвия.
Баба Ганна никогда не навязывала нам, своим внукам и внучкам (которых у нее было тринадцать) своей веры. Мы были из другого времени, и она это понимала. Сама же она, пережившая и повидавшая многое на своем веку, хоть и была смиренной и терпеливой, несла свою веру мужественно и достойно.
В апреле 1970 года вся страна отмечала столетие Ленина. Не обошел этот праздник и наш дом. В то время с нами жила семья моей старшей тетушки Прасковьи -ее дочь Галя и внуки. Галя к тому времени уже работала в Eрмаков-ской школе учителем, пела в хоре сельского клуба и была активной общественницей. Накануне юбилея вождя ее приняли в партию и вручили медаль «В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина». Этому ли событию благодаря или так совпало, но вместе с праздником и медалью в наш дом приехал новенький телевизор «Березка»: Галя долго стояла в очереди и вот наконец его получила.
Телевизор в те годы был большой редкостью, о нем мечтали многие.
Привезя телевизор домой, Галя стала думать: где поставить его? Конечно, рассуждала она, место ему только в «красном углу», под иконой, а где же еще? И она стала двигать мебель по комнате, освобождая угол. Бабушка стояла в дверном проеме, молча наблюдая за своей старшей внучкой.
Лихо отодвинув сервант, Галя закричала мне:
— Аленка, тащи стул, икону снимать будем!
Я замерла на месте, но вдруг услышала спокойный голос бабушки:
— Икону, внучка, не тронь. Не тобой она туда поставлена, не тебе ее снимать. — Молча повернулась и пошла в кухню.
Но Галю было не остановить. Икона, пережиток прошлого, и телевизор — чудо современности, с точки зрения сестры были просто несовместимы.
Я робко пыталась предложить другое место для телевизора, но мои старания были напрасны. Галя сняла рушники и, завернув в них икону, снятую с божницы, вынесла богатство бабы Ганны в «казенку» — кладовку, туда, где хранилась старая утварь и разные припасы.
Увидев это, бабушка занемогла.
В кухне у входной двери стояла старая деревянная кровать, срубленная дедом еще до войны. На ней баба Ганна пролежала почти месяц, не вставая. Никакие лекарства, никакие утешения не помогали: бабушка таяла на глазах. И однажды Галя сдалась. Молча вернула икону на прежнее место, а потом, встав перед бабушкой на колени, стала просить у нее прощения. Я сидела на лавке напротив них и тоже плакала, просила бабушку простить нас с сестрой.
Баба Ганна долго смотрела на нас своими печальными глазами, молчала, как будто ждала, когда мы успокоимся, и вдруг тихонько сказала:
— Внучечки мои, любенькие, я вас простила, а вот Богородице негоже стоять неприбранной. Достаньте из сундука ее одежу — рушники-набожники, да несите их сюда. Вместе выберем тот, что краше: у нее сегодня праздник случился -она домой вернулась. Может, и простит она всех нас, окаянных.
Ночью я проснулась от шороха в горнице: бабушка стояла на коленях перед иконой и, часто осеняя себя крестным знамением, просила Богородицу простить нас, дать нам ума-разума.
Уж сколько лет прошло с тех пор, а я все вижу ее маленькую сухонькую фигурку под образами, и теперь уже сама прошу ее, святую свою бабу Ганну, простить меня за все прегрешения, вольные и невольные…
Продолжение следует.