Городские рассказики
Арифметика
1
Не поверите мне — расспросите профессора Дурова — в основе рассказа его сюжет.
По делам военной кафедры я отправлялся в Тобольск.
— Загляни в тамошнюю тюрьму, узнай, как поживает мой крестник Коля Гранин, — не столько попросил осведомиться, сколько порекомендовал познакомиться с ним Михаил Федорович. — Он знаменит малой малостью, живет с не зашитым после моей операции животом. Видно, как под рубахой сокращается кишечник. Другой бы десять раз умер от перитонита, от чего-нибудь другого, а он живет. Кишечник и брюшина будто мелкой рыбьей чешуей покрылись.
Профессор — травматолог, у него в практике каких только курьезов не было, но этот — из ряда вон.
— Был я также в тобольской командировке, — пояснил он, увидев мое недоумение, — из медсанчасти тамошней тюрьмы звонят, дескать, приезжай срочно, помогай: пошли на аппендицит, а у больного неведомо что. Приезжаю. Аппендикс 7 см, чуть больше — чуть меньше, а эти тянут- потянут, вытянуть не могут. Пришлось идти на срединный разрез: от мечевидного отростка до лобка. Правильно, что вытянуть не могли, — 30 см, и припаялся слева под сигмой. Через весь живот. Но дело не в этом — в том, что пациент, как только пришел в себя после наркоза, начал распарывать живот, ему вяжут руки, он высвобождается и распарывает. Три раза я его шил, не знаю, сколько шили другие, но он так и остался с открытым животом. Зайди полюбуйся. Пятый год, считай, так живет.
2
В Тобольск нас съехалось много и отовсюду: врачи, погранцы, моряки, летчики, артиллеристы…
В тюремном замке — так прежде именовалось это учреждение — нас повели на экскурсию. Охи-ахи, какие страхи, царские казематы, карцеры и еще кое- что. Все-таки тюрьма для особо опасных. Живут они по семь человек в камере, едят солдатский паек.
— За что сидишь? — спросил в промзоне мой спутник, подводный моряк, молодого человека. Молодой человек, мальчик двадцати лет, занимался нехитрым делом: нажимал на педаль станка, а станок сам крутил проволоку — производил для армии малозаметные препятствия, спирали Бруно.
— За воинские преступления, — ответил он, аккуратный, беленький.
Начальника тюрьмы даже передернуло, отвел взгляд в сторону.
— За какие? — не отступал подводник.
— Да мне нужен был автомат, я убил часового, а пост охранялся двумя, второй прибежал на шум, я и его уложил, и еще, оказалось, четверых на улице, пост-то городской. Вот второй год и мантулю.
— А сколько дали?
— Пять. Но я, гражданин капитан второго ранга, хороший, мне три уже скостили.
Подводник заиграл желваками и пошел к выходу.
— Беда с этим зеком, — оправдывался начальник, — как военные к нам, так все на него наталкиваются. Приезжал генерал-полковник Шумилов, наш земляк, сталинградский герой, так он после этих его ответов стал по привычке искать у себя под рукой кобуру и говорить: «Я сейчас тут наведу правосудие, сукин сын!» А мы учреждение не карательное — воспитательное, мы делаем из них людей и возвращаем их обществу.
— И многих вернули? — с ехидцей спросил подводник.
Начальник на мгновение задумался.
— За пятнадцать лет, что я здесь, ни одного. Все возвращались сюда за те же преступления.
— За грабежи и убийства? — уточнил кавторанг. Они там, под водой, никого не боялись. «По камешкам!» — это их тост, когда состукиваются донцами рюмок, горстью накрытых сверху, чтобы замполит не слышал. Только он для них там пугало. — Таких не возвращать обществу, а расстреливать надо или держать в каком-нибудь загоне, они ведь опасней прокаженных, но тех изымают, а этих возвращают. Где же логика?
— Ужесточение наказания ужесточает преступления, — изрек сомнительную истину начальник тюрьмы, — она повторяется из века в век государством, какой бы формации оно ни было.
3
— Тут у вас как-то был профессор Дуров, — намекаю я начальнику.
— Да-да, понимаю, — отвечает он, — это вы о Коле Гранине. Идемте, я вам его покажу. Только он бастует.
Мы недоуменно переглянулись, но ничего не сказали. Коля Гранин сидел в одиночной камере. У него не было носа и ушей: в приступе меланхолии однажды он сам обрезал их и еще то, что можно обрезать у мужчины, завернул в газету и спустил в унитаз. Нынешнее его положение бастующего, то есть не желающего идти на работу в промзону, определялось растянутой по табурету и приколоченной гвоздями, извините, мошонкой. Увидев нас, он расстегнул на животе робу, показал покрытый рыбьей чешуей кишечник. А на лбу у него выколото «Раб Хрщева» — «у» пропущено.
Он старожил тобольского тюремного замка, ему пятьдесят три, а попал сюда он девятнадцатилетним — за убийство! Три-четыре раза на два-три месяца выходил на свободу и за то же преступление возвращался сюда.
— Вы его тоже хотите вернуть обществу? — спросил подводник.
— А как же? Через три месяца, — успокоил его гражданин начальник.
Мы уходили придавленными, отважный подводник философствовал: наше правосудие защищает не жертвы насилия — насильников, наше государство с самого начала само криминально, потому и сделало известных медвежатников, потрошителей банков, таких, как Камо, уголовников, как Котовский, национальными героями, в честь которых названы не только улицы, но и города, вместе с ними оно и теперь грабит, убивает нас.
В тюремном замке преславно- го града Тобольска я был двадцать лет назад. Eсли мой спутник подводник не покоится на дне Норвежского моря вместе с «Комсомольцем», он, наверное, давно произвел это арифметическое действие: 32000:6 = 6000. Первая цифра означает число убитых нас в прошлом году, вторая — число убийц, поплатившихся жизнью за отнятые наши жизни, последняя цифра означает, что жизнь одного убийцы стоит шесть тысяч наших жизней.
Давно подсчитал, наверное, и поздравил родное государство. А также проникся большим уважением к правозащитнику С. Ковалеву.