Бог им недодал
Моего отца-фронтовика уже несколько лет нет в живых. Контузия на днепровском плацдарме сказалась спустя десятилетия — он долго болел, с превеликим трудом доработал до пенсии. А выйти раньше по инвалидности не сумел — потерялись какие-то старые справки о ранениях, а без них ему не верили. Короче, «без бумажки ты букашка»…
Иногда мне приходит в голову мысль, которая может показаться кощунственной: а может, счастье его в том, что он не дожил до 1995-го? Он был целиком и полностью человеком того безвозвратно ушедшего социалистического времени, привыкшим к скромному достатку, к собственному честному труду и к ощущению, что ты — часть общности людей. Того несгибаемого монолита, который и смог выдержать тяжесть гитлеровского, кулака — а выдержав, двинулся вперед, неостановимо, до самого конца.
Мой отец никогда не был коммунистом. И, наверное, не хотел — слишком перед глазами в нашем маленьком уральском городке была не слишком праведная жизнь местных партийных «шишек». Один даже имел собственную картофельную плантацию в местном совхозе — трактора на него работали, люди. Потом картошку сдавали государству, а денежки попадали в карман «верного ленинца» из райкома…
И тем не менее крах социализма отец принял как личную трагедию — уверен в этом, хотя виделись мы в последние годы не слишком часто (преимущественно летом, в отпускную пору, — и летом же я увидел его прикованным к больничной койке, в самые черные, последние, месяцы жизни).
Победители, люди, пережившие Днепр и Прохоровку, они недоумевали, почему проигравшая в войне Германия живет припеваючи, а полки наших магазинов «развитого социализма» тоскливо и непонятно пустеют. Почему проигравшая в войне Япония, на которую упали атомные бомбы, так стремительно залечила раны, а мы только летаем в космос, бухаем деньги в загадочный БАМ и живём хуже День ото Дня. Они никак не могли понять (хотя, возможно, и догадывались), почему оказался нежизнеспособным тот самый социализм, за который было пролито море крови — с далекого 1917-го и до афганской войны.
Пожалуй, хорошо, что на старости лет ему не пришлось пропускать через свою усталую душу (а я убежден, что души людей тоже вынужденно стареют, как и тела, — что бы там ни утверждали творцы красивых слов) все то, что легло бы на нее новыми тяжелыми камнями. Тотальная дороговизна. Воровство, в котором преуспевают сейчас молодые и не нюхавшие пороха (мать пишет — тащат все, что плохо лежит, а днем пропивают). Неопределенность, которая не слишком пугает нас, привыкших жить одним днем, а ему неизбежно добавила бы мучений — что там будет дальше с его детьми, внуками, со страной, которую отстояли с таким трудом, подняли из руин, а потом тихо) «мирно», почти бескровно стали превращать в руины. Без войны стали жить, как в военное время…
Наверное, я не должен думать об этом и тревожить его светлую память — он прожил хорошо! Хотя мне до слез жаль, что прожил он только неполных шестьдесят пять — мало, слишком мало! Он и его поколение заслужили больше, гораздо больше, по максимуму человеческой жизни. Бог им недодал.