Тайны Нюрнбергского процесса не раскрыты и 50 лет спустя
— Как говорится, Германия превыше всего, или, по-нашему, жила бы страна родная — и нету других забот… В кризисные для страны моменты эти чистокровные арийцы умели сохранить твердую память — не забывали о себе. А как было, когда они оказались на скамье подсудимых?
— Лично на меня наиболее удручающее впечатление произвел некогда блистательный дипломат Иоахим фон Риббентроп, помышлявший исключительно о самосознании. Выдвигалась версия о том, что он был загипнотизирован Гитлером. Похоже, он просто панически боялся усугублять свою вину неосторожным высказыванием. Будто существовали такие слова, которые были способны на это. При такой-то вине. Известно, что -Гесс с самого начала процесса симулировал потерю памяти, надеясь, что его признают невменяемым. О том же, почему он в конце концов заговорил, мало кто знает. А случилось это после его встречи в камере с видным советским психиатром профессором E. Краснушкиным, который сказал подсудимому: «Господин Гесс, вы сейчас молчите и симулируете ретроградную амнезию. Но ведь вы не больны. Молчать длительное время здоровый человек не может. Наступит момент, и вы обязательно заговорите. Тогда вас понесет так, что вы не сможете остановиться. В результате вы наговорите много такого, что может вам очень повредить и о чем вы будете очень жалеть. Как специалист я вам советую прекратить эти маневры». Уже на следующий день Гесс сделал в зале суда заявление: «С этого момента моя память находится в полном распоряжении суда. Основания, которые имелись для того, чтобы симулировать потерю памяти, были чисто этического порядка…»
— Так, может, для иных политиков совсем неплохо погрязнуть в накопительстве, быть связанными по рукам и ногам скупостью и скопидомством, теми пороками, которые в интересах народа надежно ограждают их от стремлений, далеко выходящих за пределы личных? Идея, овладевшая массами, становится материальной силой, но такой силой способна стать и навязчивая идея, овладевшая личностью.
— Розенберг, без сомнения принадлежавший к таким личностям, построил всю свою защиту все на той же навязчивой идее расового превосходства. Множество раз подсудимые, а позже и Те из них, кому удалось уцелеть, возвращались к ней, тем самым приводя неопровержимые доказательства того, что борьба против мирового еврейства становилась в фашистской Германии родом санкционированного свыше массового помешательства. Гитлер в след за почитавшим его немецким физиком Ленардом, нобелевским лауреатом за 1905 год .всерьез считал, и это отмечает в своих воспоминаниях Альберт Шпеер, что при помощи ядерной физики (он называл ее «еврейской физикой») и теории относительности евреи оказывают разлагающее влияние. А уже на эшафоте приговоренный к смертной казни редактор самой гнусной антисемитской газеты Штрейхер выкрикнул: «Жиды, торжествуйте…».
— Та верность убеждения, которая подстать самой гнусной измене… Но, наверное, для кого-то из подсудимых Нюрнберг стал все же моментом истины, моментом раскаяния, хотя раскаяние после таких преступлений — это свет в конце такого дальнего туннеля, который мало кому осилить.
— На процессе большинство подсудимых, как и их защитники, утверждали, что нападение Германии на СССР носило исключительно превентивный характер, то есть лишь предвосхитило якобы уже подготовленный Советским Союзом удар. Но вот 12 февраля 1946 года за свидетельским пультом дает показания фельдмаршал Фридрих Паулюс, который непосредственно участвовал в разработке плана «Барбаросса». И как ни пытается сбить его с толку немецкая защита, фельдмаршал «говорит правду и только правду». Наверное, это можно считать «моментом раскаяния». В очередной перерыв в одном из длинных коридоров дворца юстиции, в той его части, где располагалась наша делегация, я случайно встречаюсь с ним — он идет в сопровождении советского офицера. У него вид глубоко взволнованного, да нет, скорее, потрясенного человека. Eго выразительные синие глаза горят почти благородным огнем ненависти никак не к жертвам фашизма и не к тем, кто сейчас судит его, но скорее всего, хочется думать, к самому себе, к своей судьбе, которой было угодно, чтобы и он стал в глазах всего земного шара олицетворением мирового зла. Кажется, в эту минуту я должна понять его и хотя бы выделить из всей этой камарильи убийц. Но он идет мимо меня, а мне вспоминается город Куйбышев (Самара), куда мы эвакуировались, лето-осень 1942 года, нескончаемая шеренга раненных красноармейцев, окровавленных, забинтованных, очевидно, переправленных на барже с передовой из-под Сталинграда, где, не ведая о пощаде и милосердии, воевали отборные части Паулюса, позже поверженные, сложившие оружие.
Я выросла в семье, в которой прекрасно знали, что такое война. У отца, Стенина Eфима Макаровича, на первой мировой погибли три брата. Осиротевшего сына одного из них отец взял в нашу семью, хотя жилось очень трудно -нас, детей, было пятеро… Сказал: где пятеро, там и шестеро. Сам он в мировую войну воевал в знаменитой армии Брусилова, участвовал в брусиловском прорыве, всю жизнь с восторгом отзывался о своем генерале, до последних дней посещал его могилу на Новодевичьем кладбище, не изменяя Брусилову даже в те годы, когда имя генерала попало в черные списки, а могила была обезличена и заброшена. (Теперь к Алексею Алексеевичу хожу я).
На войну с гитлеровской Германией отец, полный георгиевский кавалер, отправился добровольцем это стоило ему немалых трудов — он не подходил по возрасту, так как был на целых одиннадцать лет старше верхнего предела призывников Командовал полком, перенес тяжелое ранение… Воевали трое моих братьев. Младший — Иван Eфимович отправился на фронт прямо со школьной скамьи. Сколько у него боевых наград! Мой старший брат Михаил Eфимович прошел всю вой ну сапером. Он погиб за три месяца до победы в Молдавии. Отец после долгих и тяжелых поисков нашел его могилу, поставил памятник и постоянно навещал сына. А после развала СССР брат остался лежать уже в другом государстве, в той же самой земле, но уже будто бы чужой.
-Наверное, поскольку труд ваш в Нюрнберге был так тяжел, родина воздала за него щедрой мерой?
— Трудный вопрос. Потому что отвечая, рискуешь вызвать жалость к себе, чего бы не хотелось… Переводчики всех союзных стран, участвовавшие в процессе, как и судьи и обвинители, отмечены у себя на родине высокими наградами, им оказаны знаки высокого уважения и признания. Но только не у нас.
— После 46-го года много раз бывали в Нюрнберге?
— Ни разу. Дорого.
— Герои, похоже, уже и не ждут наград, зная суровые нравы своей родины. Или все-таки еще надеются? А сколько было и сколько осталось в живых советских участников Международного трибунала?
— Было сотни три, а может, побольше. Многие, очень многие уже ушли. Как-никак 50 лет прошло. Остались из москвичей человек 20. А группа формировалась в основном из москвичей.
Беседа закончилась. И я невольно взглянул на календарь — до юбилея еще есть время. А вспоминать о людях к юбилею — наша традиция…