Глоток свободы
Недавние выборы в нашем городе, такие шумные и такие нервные, заслонили от многих важную дату. 40-летие Двадцатого съезда. В центральных, или, как принято ныне говорить, московских газетах, было несколько публикаций.
Меня не удивило, что газеты левого толка, как и положено, попытались разметать остатки памяти о хрущевском перевороте. Но ведь и либеральные газеты говорили о крупнейшем событии столетия с, большой долей скепсиса. Их тон мне напомнил тональность комсомольских дискуссий двадцати-тридцатилетней давности. (Помните? А что дал мне ваш комсомол? Нет, ты скажи; что ты дал комсомолу?). Да что газеты! Eсли и человек, подчеркивающий свою причастность к шестидесятникам, говорит о секретаре-реформаторе не иначе как «Хрущ». Правда, и о нынешнем президенте — всего-навсего «этот Боря».
Не побоюсь утверждать: если бы не было подобных грому небесному решений Двадцатого съезда, мировой процесс Мог бы пойти по совершенно другому пути. Потому что для миллионов людей робкая полуправда хрущевского внезапного доклада разрушила облик «светлого будущего всего человечества». Она дала понять, что на самом деле происходило в одной отдельно взятой стране. Но это в мире. А в нашей стране, в той самой, что оказалась объектом коммунистического эксперимента?
О! Мы, как всегда, куда более критичны! «Что нам дал Двадцатый съезд?» — спрашивают демократы-критики и тут же вполне убедительно доказывают, что почти ничего и не дал. Так, по-матросил и бросил.
На мой же взгляд, ответ содержится не в словах и оценках, а в самом существовании этих слов и оценок. Он в том, что мы можем спросить: а что он дал, вместо того, чтобы твердить наизусть очередные исторические решения очередного высокого форума.
Итак, что дал Двадцатый съезд? Он просто освободил мысли, запертые в миллионах черепных коробок. Он «научил нас говорить то, что мы думаем. Пусть эти слова, которые сложились в колебания воздуха из мысленных электромагнитных символов, долгое время звучали лишь на кухне, вполголоса. Пусть для тех, кто произносил их вслух на площадях или в письменном виде, еще оставались лагеря и психушки. Пусть человек еще рисковал свободой, работой, гражданством. Но он уже не рисковал жизнью.
Двадцатый съезд, как подснежник, еще не делал весны, но предвещал ее приход. Он вселял надежду. И опасение: как бы не вернулась зима. Не случайно в течение всего двадцатилетия — от отставки Хрущева и до весны 1985 года — постоянно возникали слухи «о предстоящей реабилитации Сталина». И в 1969 году я слышал от одной из сотрудниц партийного аппарата, что «уже готово реабилитирующее постановление, которое вот-вот будет напечатано». Помню, с каким чувством я разворачивал «Правду» за 21 декабря 1969 года и читал на второй странице внизу редакционную статью, без подписи, естественно, «К 90-летию И.В. Сталина». И как радовался ее спокойному тону и тому, что реабилитации палача не случилось. Я не мог знать, какая внутрицековская борьба предшествовала этой статье, я лишь радовался: еще подышим!
А потом наступал декабрь 1979 года, теперь уже столетие, и опять томительное ожидание, подогреваемое слухами. Сегодня я понимаю, что эти слухи, словно эхолот, пускались в общество, чтобы зондировать общественное мнение: готов или не готов народ возвратить Сталина на пьедестал.
Судя по результатам, народ не был готов.
И ведь это при том, что реабилитация была к середине шестидесятых фактически свернута, а родственникам по-прежнему лгали о том, что расстрелянные «умерли в лагерях от воспаления легких». При том, что доклад Хрущева, известный на Западе, в нашей стране по-прежнему оставался неизвестным. (Как распевали на кухнях, этих советских гайд-парках, «о Сталине мудром, родном и любимом закрытые письма читает народ»).
Я, например, впервые увидел текст этого доклада напечатанным не в «Правде», как бы это должно быть, а в польской газете «Трибуна люду» не то в 1988-м, нет в 1989 году…
Двадцатый съезд дал нам возможность заглянуть в самих себя. Нет, он не освободил нас. Свобода не приходит извне, если раб ее не жаждет. Двадцатый съезд сказал о том, что свобода существует.
Двадцатый съезд сам был, как глоток свободы. Как ни парадоксально, но ему одинаково обязаны и защитники этого съезда, и хулители его. Он помог нам найти самих себя. И освободить себя «своею собственной рукой». Наверное, поэтому мне было обидно читать высказывания молодых, что они осуждают Двадцатый съезд. И было, как ни странно, радостно читать это. Eсли люди, не боясь, говорят то, что думают, значит, дело Двадцатого съезда не пропало. Даже если о нем сегодня мало кто помнит.