«Мы — голодранцы совести»
Кому из низов удается пробиться?
Нострадамус, 1503-1566.
Все птицы поют (свистят, щебечут, каркают,..), да не каждую хочется слушать! Поэты сравнивают себя с соловьями. Соловей — маленькая серенькая птаха, меньше воробья, с изумительно звонким голосом, который в пору вдохновения переливается двадцатью четырьмя коленцами, В рощах юга, даже в Тюмени, на Текутьевском кладбище, эти чудоголосые гости успевают за весну и посвистать, и вывести потомство, и уже в июле улетают куда-то в Аравию. Птички не имеют хозяйственного значения, их редко кто, разве что из озорства, отстреливает.
В свежеизданной книге «Поколения покоя» (Тюмень, «Софт-Дизайн», 1996), как в роще, поселилось три имени поэтов-соловьев: Владимир Белов (1949-1983), Виктор Захарченко и Сергей Комаров. Первый из них уже отстрелен. Временем!
Все трое талантливы, образованны и, по всей видимости, принадлежат одному университетскому клубу или кружку, приверженному идеям катастрофизма; это лирики надлома, обреченности, «голодранцы совести», живущие в «разрушенном мире ожиданий». «Мы слишком рано постарели — Осталось только умереть» (Захарченко). Они чураются, скажем, сатиры или эзопова языка, не скрывая своей поэтической зависимости от есенинско-фатьяновской традиции: «Он заснуть не дает мне три ночи Сумасшедший какой соловей!» (Белов).
Белов наиболее надрывно и свежо передает ощущение отстрела, да не вообще где-то в пространстве, в стране, а у нас, дома, в Тюмени! Аромашевский паренек стал внутренним эмигрантом в столице области: «И я, ночей бессонный эмигрант». Или: «Люди милые, люди грешные, холод лют. Одолжите полспички нежности. Не дают…».
Не прячет географию своей тоски и Сергей Комаров: «Этот город наивный и дикий под туманным названьем Тюмень я топчу, и топтать мне не лень — и умру здесь, любя, как Овидий.» «… Над Текутьевским напропалую и живое сквозь мертвых влекут…».
Лирический герой — совершенно незащищенное существо.
Оскорбленный за город читатель может смело кинуться на него с кулаками и хоть растерзать его. Впрочем, лирический герой предстает перед нами в облике поэта, гения, дурака, «дилетанта в стихах» и в «судьбе дилетанта», живущего в немоте гибнущего мира, в условиях «продажи душ да глухоты кремлевских стен». «Что наша жизнь? Пустые даты, Любовь жены, стакан вина… Да, мы ни в чем не виноваты, И в этом — главная вина»(Захарченко). Лирический герой уже осужден Временем, отбывает наказание и готов принять любую клевету.
Поэт обречен на тоску и вымирание как обстоятельствами, так и изнутри: «У поэта ж — судь-бинушка волчья: Над вселенною выть одному» (Белов). Тема тупика истории, «безрассудных жутких» лет характерна для всей книги: «Россия — нищета да глушь, Да паранойя перемен» (Захарченко). «На кухне — давно перестройка, Тарелки и чашки во сне». «Душа, будто птицы, парит высоко, А крылья судьбой перебиты» (Захарченко).
Афористичность отчаяния, «сожженных лет» иногда достигает ноты предела страданий, не плача, но мужского стона, и заставляет поверить, что это не литературная игра… На родине — тоска по Родине. Богатая нефтяная провинция мира, как бы вскормив интеллигентную элиту, обрекла ее на ненужность: «Отдал стихам полжизни… Ну и что ж?! Остался у разбитого корыта! Поэзия, ты праздник или ложь?».
Eсли бы речь шла о трагедии непризнания, что для поэта тоже немаловажно («Забудьте нас и полюбите нас, Провинциальных маленьких поэтов». «В пыли ненапечатанных поэм Мы постарели, ожидая славу»), то куда бы ни шло, ибо инкубатор всесоюзных муз — писательский союз с его иерархией — приказал долго жить, однако правы литературоведы (напечатавшие в этой же книге свои статьи: кандидат филологических наук С. Комаров, Ольга Головань и Сергей Филатьев), увидевшие в поэзии трех Свидетельство Времени, откровения «поколения покоя». Голосом поэзии стонет интеллигенция!
«Но кто же я? Забыл… Не знаю… Не помню своего лица» (Захарченко). Безликое Время. «Уходим мы. Но не уходит время. Никто не прав!… Права вода безумная в реке Да соловья свобода» (Белов). «Открыл глаза: и …ха! — мне тридцать лет. И на меня поставлены капканы» (Белов). «Ты скажешь: нет иных законов, Без разницы друзья, враги — Снимают с павших сапоги, Не слыша их предсмертных стонов» (Захарченко). «Спотыкаясь о души чужие, мы бредем по уставшей стране…» (Захарченко).
Сам по себе такой стон (в уставшей стране!) не нов, и тюменские лирики, свободно оперирующие именами Овидия или Давида Самойлова, по ним, как по камертону, настраиваются на свою, особую, волну.
Хотя ища созвучия своим страстям в прошлом, иногда слишком избирательны и реминисцентны: «Художник варвару подобен. Когда, глаза прищурив тонко, Во мрак задымленных полотен Толкает спящего ребенка!..» (Белов). Источник -Пушкин: «Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит..,». Или «И у воды — умру от жажда» (Белов), Но это строка гениального пьяницы Франсуа Вийона!
Осмелюсь напомнить читателю, что всемирно знаменитый поэт-астролог Нострадамус начал печататься в пятьдесят два года! Он предсказал свою смерть от разрыва сердца, но не сделал ее предметом своей поэзии. В разные эпохи поэты по-разному подымались на вершину своей великости: Гаврила Державин из солдата дослужился до унтер-офицера, стал губернатором, а уж потом и министром. Петр Лавров получил чин полковника, а прославился как революционер и автор песни «Отречемся от старого мира». Не с чина генерального секретаря компартии начинал и товарищ Сталин — писал стихи до ссылки… Не в Москве сочиняет стихи чеченец Зелимхан Яндарбиев…
Тюменская поэзия вызывает ассоциации. Поэзия в любом виде — самоценна. Читателю мила песня, а не должность автора. Все умеют говорить, да не всякого слушать. Книгу «Поколение покоя», прочитав, хочется предложить другим любителям поэзии.
***
Фалей Владимир Михайлович, поэт. В шестидесятые годы работал в газете «Тюменский комсомолец». Много лет был сотрудником издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». СейчаЬ живет в Тюмени.