Шопен и Штаркман
Много лет в моем доме хранится пластинка. Наум Штаркман играет Шуберта. И я не мог не воспользоваться возможностью посмотреть на замечательного пианиста, послушать его рассказ о себе. Правда, рассказ «о себе» не получился. Получился рассказ о Шопене. Впрочем, решил я, прослушав диктофонную запись, о Шопене для Штаркмана и означает «о себе».
— В аннотации к старой пластинке сказано, что вы любите исполнять композиторов-романтиков. Что в основе выбора — образование, воспитание, характер?
— У каждого исполнителя есть какая-то потребность самовыражаться и какие-то свои возможности. Кому что. Некоторые лучше себя чувствуют в классике, некоторые — в современной музыке XX века. Мне ближе композиторы XIX века. Композиторы-романтики, которых, мне кажется, я понимаю, люблю. Несмотря на то, что меня считают романтиком, некоторые еще более узко — шопенистом, я скажу, что я не люблю ярлыки. И не люблю, когда человек долго купается в одной и той же музыке. Хочешь не хочешь, я сам расширяю рамки репертуара в двух направлениях — в сторону классики и к двадцатому веку. Я люблю много музыки, много композиторов. Другое дело, что мне лучше удается. Очевидно, что при всем моем многообразии интересов музыка XIX века, музыка романтиков, все-таки побеждает и занимает центральное место в моем репертуаре.
— Музыка в концертах, музыка на репетициях… А музыканты играют просто, для себя? Для души, как говорится…
— У каждого это индивидуально. У меня очень много времени уходит на подготовку программы, то есть на занятия, но это тоже-для души, кстати. И потом концерты, они тоже — для души. Так что любое прикосновение к клавиатуре — это уже работа для души. Работа на музыку. Но поскольку я так много занимаюсь музыкой, что просто потом прийти еще поиграть — уже времени не остается. Сил не остается. Наоборот, даже если звучит по радио или по телевизору какая-то музыка, я не хочу ее слушать. Мне слишком много того, что слушаю, когда я играю, занимаюсь. Я не люблю в гостях играть, и когда меня просят — поиграйте! — я никогда не играю.
— Вы ходите в гости только туда, где нет инструмента?
— Нет, я могу ходить туда, где есть инструмент, но я не играю. Разве что сам захочу. Но когда меня просят, я не люблю.
— А вам приходилось долго бывать в таком месте, где нет инструмента? Как вы себя чувствуете?
— Плохо.
— Например, в поезде?
— Я не люблю поезда. Тем более чтобы несколько дней, такого не было в жизни. Но когда без инструмента, это плохо. Мне необходимо каждый день работать, я не умею отдыхать. Я не знаю, куда себя/девать. Очевидно, я плохо воспитан — воспитан каждый день работать. В детстве у меня не было своего инструмента дома, и, чтобы подготовиться к уроку, я должен был вставать в шесть часов утра, добираться до школы и там заниматься. И когда все дети уходили из школы, я еще оставался — нужно было заниматься. Так было очень долго — у меня долго не было инструмента. А потом у меня долго не было жилья, и, как сапожник без сапог, я был пианист без инструмента. Я готовился ко всем своим международным соревнованиям где-то, у кого-то.
— Когда вы были маленьким, вам так хотелось играть?..
— У меня все получилось не так, как у других детей. Обычно родители заставляют, а дети не хотят, дети убегают… У меня все было наоборот. Я не из музыкальной семьи. У нас не было, инструмента, я слушал только радио и патефон. И хотел учиться, и повел своих родителей в музыкальную школу…
— Итак, вас называют шопенистом. Означает ли это, что вы Шопена любите больше всего?
— Я Шопена очень люблю. Шопен для меня, значит очень много. Я играю почти все его сочинения. Я был в домике, где он родился…
— В Желязовой Воле.
— Я был В Париже, где он умер.
— И вы были в костеле Святого Креста, где хранится его сердце…
-Да.
— И в парке Лазенки, где находится скульптура играющего на рояле Шопена…
— Везде я был. Я прочитал все, что написано о Шопене. Я знаю
многие его письма. Я знаю точно, что он был блондин, что у него были голубые глаза, а рост 170 сантиметров. Я знаю все его черты характера. Я знаю, что он любил очень красиво одеваться, красиво обставлять свою квартиру и называл ее, квартиру в Париже, «бонбоньеркой». Что у него были слуги, что они менялись, но обязательно были польского происхождения. Что у него был свой выезд. Что у него были ученики, богатые, и что он брал довольно много денег за уроки. Но это потому, что ему нужны были деньги, чтоб жить. Я очень много о нем знаю. Все его любовные романы. Наверное, он, я не могу сказать: «самый-самый», но один из самых близких мне композиторов. Потому что — при всей моей любви — мне не хочется играть только одного композитора. Я хочу играть много хорошей музыки. Но Шопен для меня — очень много.
— Вы играете — Шопен жив?
— Мне иногда кажется, что мы просто знакомы. А иногда, когда играю, кажется, что я… сам это сочинил. Шопен — это особая статья для пианистов. Он — поэт рояля. Когда он был маленький, уходя спать, он говорил: «Спокойной ночи, мама! Спокойной ночи, папа!», подходил к роялю, целовал его и говорил: «Спокойной ночи, любимый!». И он сам был необыкновенным пианистом. Он не обладал такой техникой, как Лист, но он сам говорил Листу: «Ты можешь публику потрясти, я же могу ее только тронуть». И что меня поразило… Он играл не так часто, он не любил играть в больших ‘залах, он волновался, волнение сковывало его, когда после концерта приходили его друзья, он спрашивал; слышно
было? Он играл не слишком громко, не как наши некоторые молодые пианисты, которые разбивают рояль. И вообще, шопенистов на свете очень мало. Подлинных шопенистов, которые очень хорошо себя чувствуют в его музыке.
— Назовите…
— Замечательно играл Шопена мой учитель Константин Николаевич Игумнов… Генрих Густавович Нейгауз, а потом его сын Станислав Нейгауз… Лев Николаевич Оборин… Белла Давидович… А из западных — Артур Рубинштейн. Замечательно играл Шопена Рахманинов, но он не чистый шопенист.
-Как вы определяете «чистый-нечистый»?
— Я преклоняюсь перед Святославом Теофиловичем Рихтером. Он играет практически всю фортепианную литературу, всех композиторов, все стили, В том числе Шопена.
Но я никогда не решусь назвать его шопенистом. Потому что мне кажется, что его слишком много для Шопена. Как-то меня спросил корреспондент польского радио: как надо играть Шопена? Я сказал, что я не знаю, как надо. Но я абсолютно точно знаю, как не надо. И вот я не люблю, когда Шопена играют слишком громко или слишком быстро, или наоборот, слишком сентиментально. Чистые шопенисты играют близко к композитору: просто, естественно, скромно, не быстро…
— Eсть противоречие между чувством и техникой?
— Техника у Шопена очень мелодична. Очень музыкальна. Каждую ноточку надо пропеть успеть, В быстром темпе. Я называю шопеновскую технику «мелодия в быстром темпе». Так что не противоречие, а единство — техники и чувства.
— Вы любите бывать на концертах других пианистов?
— Очень, когда есть такая возможность.
— Вы бывали в Тюмени?
— Я здесь в третий раз.
— Как вы относитесь к идее фестиваля «Алябьевская осень» в камерном звучании?
— Разве камерная музыка не имеет права на существование? Она звучит не так часто в вашем городе, наверное, эту идею надо приветствовать. Я очень благодарен за то, что меня пригласили.
— Вы играете современных композиторов?
— Я люблю их слушать. Но я закончил свой репертуар на Прокофьеве, Шостаковиче, Кабалевском, Хачатуряне. На конкурсе Чайковского в 1958 году я играл специально написанную пьесу Кабалевского «Рондо». Я играл Ш1едрина…
— Eсть ли музыкальные страницы, которые вы еще не открыли для себя, оставили, как говорится, на завтра?
— Вы знаете, нужно все делать вовремя. Очень много страниц я не сыграл, которые я хотел сыграть, — не успел. Много замечательна написанных сочинений — хотел, но не успел. Концерты, студенты… Хотя я с оркестром играю более тридцати концертов, у меня очень много сольных программ, но мне бы хотелось больше.
— Что было бы с миром, если бы не было музыки? Можете себе это представить?
— Нет. Музыка нас окружает от рождения до смерти, от первой колыбельной до похоронного марша. Музыка во всем, я слышу музыку везде. Когда я учил «Игру воды» Равеля, я слышал музыку воды. Все звуки для меня — музыкальные звуки. Правда, иногда бывает слишком много музыки, но может быть, просто слишком много музыкантов?
Я остановил диктофон. Наум Штаркман, которого мы оторвали от репетиции, вернулся к своему роялю, к пустому залу, в котором еще не было публики, а был только рассеянный свет над сценой и негромкие звуки. И я вспомнил последние слова интервью. «Музыка, — сказал Штаркман, — тоже может сделать человека счастливым. При помощи музыки можно говорить. Многое музыкой можно рассказать даже лучше, чем словами».
***
фото: Наум Штаркман на фоне своей старой пластинки ФОТО СЕРГЕЯ КИСЕЛЕВА;Репетиция ФОТО СЕРГЕЯ КИСЕЛЕВА