Огни большого города
Я рос в деревне и большой город увидел впервые лет в десять. Что больше всего поразило мальчишку из уральской деревни, даже не деревни, а села, районного центра Бродокалмак в семидесяти пяти километрах от Челябинска?
Привыкший к деревенским вечерам, когда улицы не то чтобы освещаются, а просто обозначаются слабыми размытыми светляками керосиновых ламп, я был ошеломлен морем света, бесчисленным множеством огней, которые дрожали в вечернем воздухе, временами гасли, но только для того, чтобы на их месте вспыхнули другие, еще ярче и призывнее. Я часами стоял на балконе, и какой-то непонятный восторг охватывал мою душу, какое-то странное волнение, как будто кто-то неизвестный был там, возле огонька, и то убавлял, то увеличивал его яркость, разговаривая со мною на неясном, но все же вполне понимаемом мною языке…
В понедельник вечером я смотрел на Тюмень через пустое поле, которое обтекает микрорайоны с юга, было еще не поздно, но мгла уже опустилась, сгустилась в этом пространстве между мною и городскими кварталами, и тысячи, нет, сотни тысяч, огней дрожали в вечернем воздухе, тускнели и снова разгорались. Точь-в-точь, как почти пятьдесят лет назад…
Свет нельзя не любить, нельзя не пытаться понять голоса вечерних огней. Особенно остро это чувствуешь, если тебе приходилось видеть настоящую полную черноту.
Я вспоминаю Великий Белый Путь-зимник от Сургута до Уренгоя. Он начинался неподалеку от сургутского аэропорта и следовал вдоль трассы строящейся железной дороги. Мне кажется, что более черных ночей я не видел. Мне кажется, что более черных ночей, чем ночи на уренгойском зимнике, не бывает. Черный-пречерный снег, на котором черные колеса «Урала» или «Магируса» оставляют черные рубчатые следы. Я до сих пор так и не понял, почему движение автомобиля по ночному зимнику оставляет впечатление, точно ты движешься в негативном мире, где черное становится белым, а белое — черным.
Тени почему-то кажутся белесыми, а рубцы громадного протектора оставляют на черном снегу еще более черные следы…
Час за часом качает тебя зимник, уже устали мышцы шеи пружинить на каждом ухабе, а ночь все такая же черная… Но вдруг за поворотом возникает слабое сияние, с каждым поворотом колеса оно усиливается и усиливается, и наконец, — столица мира! — какой-нибудь крохотный и присутствующий лишь в сознании живущих в нем полутора сотен строителей Ханымей или Пякупур встречает тебя во всем алмазном сиянии и блеске. Но лишь на миг: Великий Белый (или все же Черный?) путь уходит дальше во тьму. Тьма царит на всем осознаваемом тобою пространстве…
Наш город. Наша Тюмень. Эти тысячи вечерних окон — ваше, ваше’ и ваше, и мое, и опять ваше, я не могу перестать смотреть на эти огни. Может быть, потому, что много видел черноты в то время, когда мои волосы были такими же чёрными, как ночь. Может быть, по тысяче других причин. Но мне так хорошо думать, что и я, и все мы не одиноки в этом большом мире, в котором все-таки страшновато человеку. Но я хотел бы еще раз напомнить тому, кто чувствует в эту минуту одиночество человека в ночи, — поймите и поверьте: вы не одиноки. Среди самых разных людей за этими окнами, что светят в ночи, так много добрых и готовых прийти на помощь.
Здесь и наши читатели, авторы таких милых и добрых писем. И те, что звонят, как-то так получается, что в самую трудную для газеты минуту вдруг снимаешь трубку и слышишь читательский голос: не вешай носа, мы с тобой, не унывай! И те, что не пишут и не звонят, но я знаю, что они есть, когда вижу в конце рабочего дня опустевший газетный прилавок Роспечати.
И я хотел бы, чтобы и вы, уважаемый читатель, знали: в море тюменских огней, неотличимых и неразличимых издалека, есть и несколько окошек редакции «Тюменского курьера».