Слон Виктора Строгалыцикова
Строгальщиков противится, когда его называют писателем, Он придумал для себя новое определение — «написатель». Это значит: сел, подумал и написал. Причем «сел» в этой формуле занимает главное место.
Указанный глагол в нашей беседе Строгальщиков употребил в разных формах бесчисленное множество раз. Может быть, правы те, кто утверждает — Строгальщиков талантливый, но ленивый.
Слой № 1: роман
— Откройте секрет: где же все-таки Кротов брал эти замечательные сигареты «Бенсон и Хэрджес»?
— По моим сведениям, их, к сожалению, нынче сняли с производства. Это были действительно вкусные сигареты, я вообще английские сигареты люблю — на них стояло клеймо «Поставщик двора Eго Величества». Сейчас появился аналог «Бенсона» — «Лондон». В Тюмени уже видел.
— Где находится исток вашего «Слоя»?
— В предыдущей жизни. В 14 лет я сел и исписал красивым почерком четыре общих тетради. Это был научно-фантастический роман — тогда все увлекались братьями Стругацкими и первыми прорывавшимися западными фантастами.
В общем, такая мечта была. А потом серия разных обстоятельств привела к тому, что я оказался на внутреннем рубеже: или надо бросать эту графоманскую мечту, или надо садиться и писать. Ну, сел и написал. При моей неусидчивости это вообще гражданский подвиг — три месяца до обеда что-то сочинять.
— Что за обстоятельства такие?
— Скорее, некая внутренняя проверка. В состоянии ли человек, который почти 30 лет непрерывно писал в газетах, произносил на телевидении всяческую необходимую ерунду, написать нечто более серьезное. Хотя бы по жанру и по замыслу.
Как-то я наткнулся на свой архив, где были вырезки из газет, начиная с шестьдесят какого-то года. Так, по диагонали, перечитал, а потом вышел во двор да и сжег. Мне было интересно прочесть это с точки зрения запаха того времени. Но, к примеру, дать почитать внуку я бы не хотел. Такова журналистика. День ушел — гордиться нечем.
Потом, 45 лет — некий рубеж для мужчины. И предыдущий жизненный опыт, а повидал-то я немало хотя бы в силу профессии, и все, что в голове и душе накопилось, — этому в журналистских рамках было тесно.
— Наверное, хотелось что-то кому-то доказать (это я о «талантливом, но ленивом…»)?
— А лень — это хорошее русское свойство. Обломов — хороший человек.
Как говорили некоторые мои друзья, «Слой» — это апологетика и психологический анализ истоков русского пьянства. Eсли ставить вторую такую задачу, то, наверное, я бы написал вслед за Гончаровым нечто апологетическое российской лени. Иногда здоровое чувство лени уберегает человека от массы нехороших поступков. Потому что ленивый человек чаще всего добрый человек. Чтобы причинить кому-то зло, надо предпринять массу усилий. Добрым быть легче,
— Как ковался стиль романа? Кстати, вас обвиняют в распространенном среди писателей с журналистским прошлым грехе, именуемом «журнализм».
— Я определяю свой стиль словом «минимализм». Да, одна из журналистских дам назвала роман большим репортажем. Ради Бога. Но я убедился, что писать просто труднее. Накрутить и навертеть легче, чем подолгу сидеть, вычеркивая лишние слова. Я могу написать страницу без единой запятой — технологии хватает. Но когда человеку что-то ясно, он в состоянии выразить это в простой форме. А усложненность говорит о непродуманности.
Та внешняя легкость — это поверхностное впечатление. Хотя если на людей роман произвел именно такое впечатление, то тогда я, мягко говоря, недоработал.
— «Минимализм» вообще отличает современную литературу.
— Ну да, в «Слое» где-то пахнет Казаковым, где-то ранним Беловым, а где-то, может быть, что-то «хемингуёвистое» проскакивает, Я не свободен от влияний и люблю определенный круг литературы. Стиль — это лишь средство, которым я хочу что-то выразить.
— Как складываются отношения с Луньковым-Райковым?
— А Луньков не есть Райков. Все три главных героя — это собирательные образы, потому чтобы описать жизнь Райкова или Рокецкого — скучная задача. С Геннадием Ивановичем у меня хорошие отношения. Вообще-то мы с ним о книжке не разговаривали. Однажды, правда, я где-то читал, что Райков посчитал один эпизод намеком на поездку в Швецию,
На разговор о «Слое» выходил Рокецкий. Пригласил, и мы очень долго беседовали о том же, о чем мы говорили в передаче «Рокецкий: драма судьбы и характера». Надо сказать, что ему многое в романе не понравилось.
— А ведь считают, что роман-то заказной…
— Я слышал какие-то странные разговоры о сотнях миллионов долларов, каких-то взятках… Чего не было совсем, так это заказа. Рокецкий не подозревал, что я пишу роман. Я сам ему принес, но только из соображений вежливости, поскольку Рокецкий — один из немногих персонажей, который выведен под своей фамилией и притом в обстоятельствах, в которых реально не был.
Я вообще по заказу ничего делать не могу, опять же потому, что ленив. В чем, в чем меня обвинить, а в том, что я лижу задницу Рокецкому… Я думал, как взрослый человек буду готов к таким сплетням. А оказалось — задело.
— Как реагировали на книгу писатели земли сибирской?
— Никак. Только один уважаемый мной писатель пришел, что-то уважительно и долго бормотал, а потом сказал: «А вообще, Строгаль, с природой у тебя херово». Это была самая содержательная рецензия из писательских кругов.
— Коммерческая сторона романа вас устроила?
— Я продал авторское право издательству, и в общем-то остальное меня не интересует. Но рекламы, наверное, недостаточно. Я решил для себя так: книга хорошо покупается, но плохо продается. Однажды я стоял у газетного киоска, так люди подходили и спрашивали, где купить книгу? И с трудом, но в киоске мы ее находили.
Когда станет потеплее, я сяду за столик, возьму стопку книг и буду продавать их с автографами.
— По-вашему, сколько будут читать «Слой»?
— Я хотел сделать, может быть, не слишком цветной, но фотоснимок времени, которое мы сейчас переживаем. Кто-то его повесит на стенку, кто-то — нет. Хотя иногда в дедовских мозгах мелькнет, что вот деда уже не будет, а внук возьмет и прочитает.
Слой № 2: продолжение
— Читатели в нетерпении: когда же появится «Слой-2»?
— Надо сказать, что я написал в «Слое» ровно половину того, что собирался. Современная издательская технология… Когда было написано главы четыре, мой друг Юра Мандрика из «СофтДизайна» сказал: давай начнем набирать. И вот раз в три-четыре дня он забирал написанное, а потом приносил сверстанный и набранный текст. А однажды заявил: «Ты — Толстой, что ли, не «Войну и мир» пишешь — заканчивай». «А замысел?». «К черту замысел. Сначала издадим то, что написал, а там посмотрим — надо ли это кому-нибудь».
Я решил, что со стороны виднее. Была написана одиннадцатая глава, я поднапрягся и оставшееся постарался окольцевать в двенадцатой. Поэтому там все немножко повисло в воздухе.
Сейчас я думаю: хорошо, что была пауза. Теперь я пишу медленнее и труднее, что ли. Я почувствовал, что есть некоторая собственная манера, и ей не изменяю. Поначалу это был чистой воды эксперимент, а теперь появились некая планка и определенный страх — а вдруг получится хуже? Зато не стало прежнего задора. То есть, мне не надо доказывать себе, что я могу написать книгу.
А народ действительно требует. Интереснее всех высказалась моя дочь: папа, пиши, но только никого не убивай.
— Ну а чем окончится новая книга — знаете?
— Абсолютно нет. Когда я писал «Слой», то в голове был какой-то план. И чувствовал скуку. Поэтому главы с четвертой я стал писать так, как бы жил человек, и мне сразу стало интересней. Хотя, к стыду своему, последнюю фразу второго романа я знаю. Но не скажу.
Прошедшие губернаторские выборы, конечно же, будут отражены. Но мне пришлось долго придумывать, как описать их, не беря на себя излишнюю информационную ответственность.
— Не хочется попробовать себя в каком-нибудь другом книжном жанре?
— Искусственные рамки, которые я себе поставил в «Слое», оказались немного узки. Наверное, в будущем я напишу что-нибудь совершенно полярное.
Слой № 3: журналистика
— Шоу «Взрослые дети» — это ваша неосуществленная мечта? Честно говоря, я не могу представить, что в Тюмени можно делать такое. Слишком круто даже для Москвы.
— Вы — дилетант. Я проработал на телевидении 12 лет. Я вел прямые телепередачи в расцвет всеобщей видеозаписи. Кое-что из элементов, описанных в книжке, там было. Кстати, мне предлагали реализовать этот сценарий на телевидении один в один. Но «проехали». Я не люблю возвращаться к тому, что я когда-то делал. Мне не хочется возвращаться на ТВ, не хочется работать обозревателем в газете или создавать какую-то газету под себя.
— Как вы относитесь к новой журналистике, я имею в виду, конечно же, московскую прессу, например, «МК»?
— Я бы не назвал то, что сейчас появляется, новой журналист кой, потому что не вижу там каких-то основополагающих новых принципов: по организации материалов и прочее. Там есть некая оголтелость — все дозволено. Ну не назвать же новой журналистикой газету «Тюмень-2000»?!
Разница только в качестве материалов. То есть в «Московском комсомольце» работают более талантливые и изощренные перья, чем в «Тюмени-2000».
У нас по-прежнему преобладает журналистика мнения. В этой связи я очень уважаю первую информационную страницу газеты «Тюменский курьер», хотя и здесь, случается, проглядывает тенденциозность, И вот в том, что у читателей утрачен интерес к прессе, виновато прежде всего надоевшее «яканье» нашего брата-журналиста.
Кстати, читательский успех неуважаемой мною газеты «Тю-мень-2000» объясняется тем, что в Тюмени, да и Москве тоже, не стало серьезных газет оппозиционной властям направленности.
— Что хочется вспомнить из журналистского прошлого?
-В январе 1998-го — 30 лет я в журналистике, но горжусь только двумя вещами. Тем, что написал о событиях 1990 года в Баку, где я тогда волею судьбы оказался. Многое из того, что произошло потом, я предугадал. И на следующий год — Литва. Я оказался там, когда был танковый марш на Вильнюс. Ту ночь я просидел в приемной президента Ландсбергиса. Тогда уже я написал, что ждет русских в Литве.
Только за это мне не стыдно. А за остальное не то чтобы стыдно… но перечитывать не хочу.
***
фото: