Наброски к докладу по женскому вопросу
«Энгельс содержательно ухаживал за женщинами».
(Цитата из лекции преподавателя Уральского госуниверситета Владимира Валентиновича Кельника о зарубежной печати, посвященной «Neue reinische Zeitung», 1964 год)
Стало традицией: целый год можно говорить о чем угодно, а накануне Восьмого марта — о женщинах. Дабы избежать упреков в банальности, приступаю к официальной речи не в праздничном, а в предпраздничном номере.
Eсли Максим Горький мог сказать, что самым лучшим в нем он обязан книгам, то я готов в этой вездеходной формуле заменить слово «книга» на слово «женщина».
Опустим целый ряд хронологических подробностей. Как-то: детство (мама — директор детского дома), отрочество (мама -школьная учительница), юность (ухаживания за романтическими одноклассницами, которые, извините за намек, не пили пива из горлышка и не ругались, как сейчас, на всю улицу матерными словами, хотя и росли в шахтерском городке на Урале, где в ходу была всякая лексика).
А потом я отказался от мысли стать инженером-металлургом и совершенно неожиданно оказался младшим корректором (красиво звучит? Хотя на самом деле — я был просто подчитчиком) в издательстве «Челябинский рабочий». Я был шестнадцатым в корректорском цехе. Другие 15, естественно, женщины. На меня, двадцатилетнего, они обращали внимания не больше, чем на казенную мебель, вели какие-то свои женские (но вполне интеллигентные) разговоры. Порой мне казалось, что и меня они по инерции принимают за свою подружку. Но и злые были!
Это было вскоре после XX парт-съезда, еще силен был страх перед «политическими ошибками» в газете, еще была свежа память (а рядом со мною работали корректоры-мастодонты) о тех временах, когда корректор за опечатку не просто вылетал с работы, но и улетал, точнее, уходил или в места отдаленные, или в подвал. Не помню, какие методы воспитания наши старухи применяли ко мне, но страх божий и ненависть к опечаткам они в меня вселили. Точнее, впечатали. Больше сорока лет прошло, я помню запах свежих влажных гранок, бубнящий голос, особо жесткий, когда шли «материалы Президиума ЦК»…
Наверное, тогда я стал проникаться уверенностью, что лучшие работники — всегда и во всем -женщины.
Работая «около газеты», стал потихоньку сочинять заметки, и вскоре в челябинской же газете «Комсомолец» меня прибрала под свое крыло заведующая отделом Наташа Бетева, которая и учила, и ругала, и давала задания, и требовала — смелей, пиши свободней, пиши, о чем думаешь. Меня то отправляли в шахту, то куда-то на горнолыжный слет на Урал, требовали писать, писать и писать, а я все еще работал корректором.
Атмосфера была (1959-1960 гг.) очень раскованная. Тон в редакции задавала самая младшая по должности — учетчица отдела писем Галка Режабек, яркая южная красавица, очень острая на язык. За нею все чуть-чуть ухаживали. А пуще всех — очкарик и блестящий профессионал, в будущем -ответсекретарь журнала «Журналист» Саша Щербаков. Сами понимаете, чем это закончилось, — Галя и Саша уехали в другой город, потом перебрались в Москву, Галина Щербакова стала писательницей, ее книгу романов о любви («Переулок лежащих женщин» и др.) недавно сильно расхваливали в «Литературке». Кстати, характеристику мне для поступления в университет писали Галя и Саша, еще не уехавшие. (Там были окрылившие меня строчки — «обещает быть хорошим газетчиком»).
Так пошло и поехало. Немало я поработал под началом женского «комсостава», хотя во всякого рода мемуарах до сих пор утверждается, что журналист — профессия мужская. (Даже цитата сохранилась из университетского фольклора: «курица — не птица, женщина- не журналист). Никакого комплекса неполноценности у меня от такой зависимости не развилось. Возможно, потому, что я никогда не считал женщину профессионально сильнее себя.
Впрочем, я опять возвращаюсь к старому спору, который мужчинами давно и бесповоротно проигран. И правильно, что проигран. Что бы мы ни говорили в запальчивости, но каждый согласится: женщина перед мужчиной всегда права.
И разве могло быть иначе, если даже Энгельс по прозвищу «Генерал» всегда был готов перед ними капитулировать?