Воспоминания о цензуре
В связи со 142-летием принятия первого в России В связи со 142-летием принятия первого в России В связи со 142-летием принятия первого в России закона о печати (6 апреля 1865 года) закона о печати (6 апреля 1865 года)закона о печати (6 апреля 1865 года)
Продолжение. Начало в N 44.
Быть или не быть новому изданию, тоже нередко решал лично император Николай. На соответствующем прошении, которое подал «на высочайшее имя» издатель Краевский, царь собственноручно начертал: «И без того много…»
Даже самые верноподданные из литераторов, как, например, Фаддей Булгарин, которого современники полагали агентом III отделения, не избежали вмешательства цензорского перышка. Булгарин писал в тридцатые годы цензору Никитенко: «Было время Аракчеева, но ни одна статья моя не была запрещена, и романы выходили без помарок. Ужели я сделался хуже? Почтенные господа цензоры, будьте справедливы! И для вас есть потомство». Булгарин жаловался на цензора, который читал издаваемую им газету «Северная пчела»: «напомните ему, что я и Греч не рабы, не отданы цензору в услужение. А что он с нами делает, это ужас! Только принесли к нему «Пчелу», тотчас за красные чернила и пошел чертить, не обращая внимания на конец и выводы. Терпение наше истощается…»
Чем дальше в николаевские времена, тем более свирепствовала цензура. И снова свидетельствует благонамеренный Булгарин о цензорском комитете, который находился в университетском ведомстве и подчинялся министру просвещения графу Уварову: «Набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца…» Пройдет еще несколько лет, и цензура Уварова будет признана недостаточною, для наблюдения за печатью образован Бутурлинский комитет, «действия которого относятся к области социальной психиатрии».
Так подошла российская цензура и, естественно, контролируемая ею российская печать к «эпохе великих реформ».
Закон о печати был не первым и не главным среди этих реформ. Обществу было важнее освобождение крестьян 19 февраля 1861г., судебная реформа… Однако подготовка Положения о крестьянах отняла три года с небольшим. Переустройство всей судебной системы – столько же. Законы о земском и университетском самоуправлении еще меньше. А на подготовительные работы закона о печати ушло 10 лет – с 1855 года. Было разработано несколько комиссий, сменилось четыре министра народного просвещения, цензура снова перешла из министерства просвещения в министерство внутренних дел. Получился документ, которым все были недовольны, кроме его автора – министра внутренних дел Валуева. Закон, как писали тогда, был принят с оговоркой, что он вводится как «временная мера», как «переходная мера».
Ужесточение в последние годы царствования Николая I связано с европейскими революциями 1848 года. Русские войска были посланы на их подавление, за что страна заслужила титул «европейского жандарма». Тогда-то сверх обыкновенной цензуры был учрежден Бутурлинский комитет. Бутурлин, глава комитета, предлагал вырезать несколько строк даже из акафиста Покрову Пресвятой Богородицы, которую просят «о заступничестве от жестоких владык». В те же годы специальный закон от ноября 1852 года запретил в ученых диссертациях подвергать критическому разбору действующие законы, а в своде законов имелась ст. 12, которая запрещала пропускать в печать «всякие рассуждения о потребностях и средствах улучшения какой-либо отрасли государственного хозяйства и вообще о всех мерах, относящихся к кругу действий правительства».
Так что мелодия 1980-х «мы ждем перемен», вполне могла звучать и в середине предыдущего века. Одним из первых в защиту печати выступил курляндский губернатор, будущий министр внутренних дел Валуев. Обратите внимание на формулировку его служебной записки: «Везде преобладает у нас стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение к мысли, движущейся без особого на то разрешения… Что прежде всего нужно? Преобразование цензуры».
Даже цензор Никитенко записывал в своем дневнике: «Гонение мысли, произвол невежд сделали из цензуры съезжую и с мыслями обращались как с ворами и убийцами…»
Тот же цензор сообщает, что в печати запрещено употреблять слово «прогресс». После того, как очередной министр просвещения Ковалевский в докладе заявил о необходимости устранения некоторых явлений, «находящихся в противоречии с прогрессом гражданственности», Александр II наложил резолюцию: «Что за прогресс!!! Прошу слова этого не употреблять в официальных бумагах!»
Интересное явление: как только общество, и журналистское сообщество в том числе, стало бороться за свободу печати, оно стало вести себя точно так же, как наши современники в десятилетие перестройки. Они не хотели монополизировать свободу печати только для себя, а считали ее необходимой и для противников. А в 1980-1990-е годы охотно цитировались слова Вольтера: «Я не разделяю вашей точки зрения, но готов отдать жизнь за ваше право ее высказывать».
В будущем «махровый реакционер», редактор газеты «Московские ведомости» Михаил Николаевич Катков блистал свободомыслием, убеждая правительство в необходимости публиковать даже ошибочные мнения. «… Думают, что несостоятельные мысли, высказанные гласно, могут испортить общественное мнение и повредить делу? Совершенно напротив… Как скоро личная мысль выскажется, она становится простым предметом общественного мнения, все ошибочное или неточное в ней раскроется и потом сложится в архив».
«Свобода мысли, – писал Салтыков-Щедрин, – такое святое дело, что правом гражданства должны пользоваться даже такие мысли, которые кажутся нам несправедливыми».
Эпоха великих реформ – возможно, первый опыт борьбы российских журналистов и писателей за свободу слова, против всесилья цензуры. Если мы станем исследовать эту борьбу этап за этапом, от александровских времен до наших дней, то легко обнаружим повторение ситуаций. Это говорит о том, что на каждом этапе ролевые установки власти и прессы не меняются.
Окончание следует.