Ключ для Вани
Эту историю рассказала мне мама. В сороковые годы она была ребенком, жила с родителями в тылу, на Урале, и поэтому война не коснулась ее прямо: никто в их семье не был на фронте и не погиб. И все же был человек, возвращения которого с войны они ждали двадцать лет…
– Своих детей у крестной – коки, как мы ее называли, не было. Может, поэтому она любила меня как родную. Я приходила к ней, как к себе домой, а кока припасала для меня то сладкую липкую тянучку, то зачерствевшую булочку, оставшуюся от обеда в заводской столовой, я размачивала ее в горячем чае и вгрызалась в серое тесто, отыскивая в нем редкие изюминки. Потом кока умывала мою липкую от сахара, которым была посыпана булочка, мордашку и укладывала меня, разомлевшую, на огромную двуспальную кровать с пышной деревенской периной и пирамидами подушек.
Муж ее, дядя Ваня – здоровенный мужик с вечной папироской в углу рта, чаще всего погасшей, потому что кока не любила табачного дыма, изгонялся на лестницу, и сквозь дремоту я слышала, как, приоткрывая дверь, он с надеждой вопрошал: «Ну что, уснула?» Кока шикала на него, и дядя Ваня покорно исчезал.
Утром я просыпалась, потная от духоты и жара кокиного тела, прижавшего меня к стенке. Перебиралась на край кровати и свешивала вниз голову. Дядя Ваня мирно спал на полу под пестрым, сшитым из разномастных квадратиков ситца одеялом, подложив под голову согнутую в локте руку вместо улетевшей куда-то подушки. Таким он и запомнился мне – большой, покладистый, добродушный, беззаветно любивший свою Богом обиженную бесплодную жену.
На войну дядю Ваню призвали сразу, уже в июне 41-го года. Я была слишком мала, чтобы провожать его. Помню, как мама прибежала домой, кинулась к тяжелому кованому сундуку – последнему напоминанию о сытой жизни на Вологодчине, откуда, распродав все добро, бежали они с отцом от раскулачивания – откинула с грохотом крышку и в горсть набрала куски колотого сахара: война еще не успела опустошить закрома. «Дяде Ване в дорогу!» – и помчалась бегом на станцию, откуда рекрутов отправляли эшелоном на запад.
Что сохранила о тех военных годах детская память? Так, обрывки воспоминаний. Черные вечера. До Урала немецкие самолеты не долетали, но светомаскировочные шторы повесили на окна в каждом доме. Улицы патрулировала конная милиция – стучали в окна, если у кого-то свет проникал между штор.
Постоянное чувство голода. Каждое утро мама и кока затемно уходили в магазин, занимали очередь за хлебом. Возвращались спустя пару часов, кока бежала на завод, на работу, а мама, приготовив скудный завтрак, будила меня, пятилетнюю: моей работой было отнести его брату-первокласснику.
Шуба у нас с братом была одна на двоих. Юрка уходил в ней в школу, а мама одевала на меня тоненькую пальтушку и сверху огромный клетчатый шерстяной платок с длинными кистями. Закутанная по самые брови, я шла в школу, прижимая к груди завернутый в чистую тряпочку кусок хлеба. В холодном вестибюле у лестницы ждала, пока закончится урок. После звонка, когда минуту назад пустые и гулкие коридоры заполнялись кричащей ребятней, Юрка спускался с лестницы и, вытягивая шею, выглядывал меня в постоянно меняющейся пестрой галдящей массе.
Пристроившись в углу на кожаной кушетке, доставшейся школе еще от дореволюционной гимназии, он разворачивал хлеб и, отщипывая маленькие кусочки, отправлял их в рот. Каждое движение его руки сопровождалось моим голодным взглядом, и Юрка отламывал корочку, деля со мною свой завтрак.
На обратном пути я заворачивала к коке, погреться. Ее не было дома, но это ничего не меняло. Кока ждала дядю Ваню и, уходя, оставляла ключ от квартиры в укромном месте за косяком, чтобы муж не томился на улице, если, вернувшись с войны, не застанет ее дома. Об этом знали все, так что мне оставалось лишь, приподнявшись на цыпочки, пошарить ручонкой за косяком и достать ключ. Я находила его и расстраивалась: значит, дядя Ваня с войны еще не вернулся, и кока опять будет плакать, в который раз читая единственное, полученное еще с дороги письмо.
Извещение в казенном конверте пришло поздней осенью сорок второго: «Пропал без вести…»
Вечерами кока приходила к маме. Они пили обжигающий, чуть подкрашенный несладкий чай и все никак не могли объяснить друг другу: как человек может пропасть без вести? Вот он был, вот он шел в одном строю с десятками других солдат, ел с ними из одного котелка, стрелял в немца из одного окопа – и вдруг пропал. И никто не видел, куда он, этот человек, подевался.
А кока продолжала его ждать. Все так же оставляла ключ за дверным косяком. Все так же поминала его в разговорах: «Вот вернется Ваня…» Однажды пошла к гадалке. Гадалка была настоящая – к ней ходила вся округа. Брала она за свое ремесло по военным меркам недорого: с кого – хлебом, с кого – крупой, которую изредка выдавали по рабочим карточкам, с кого – довоенным отрезом. Гадала и на картах, и на свечном воске, и на обручальном кольце, брошенном в чашку с водой, – в зеркалах, расставленных вокруг, отражалось видение.
В этих зеркалах увидела кока насыпь под железнодорожным полотном и упавшего навзничь, раскинув руки, человека. Ничто не говорило о том, что это Ваня, а тем более, что он убит. Мало ли, почему упал человек. «Ранен, – твердила кока, вернувшись от гадалки, – ранен! Может, без памяти где лежит, не может весточку о себе подать. А вот подымется на ноги, домой придет, а ключ – вот он, ждет его за косяком!» И упорно оставляла в потаенном месте ключ от довоенного счастья.
Говорят, два раза на одного не гадают, но безвестность хуже, чем самая дурная весть. И кока снова пошла к гадалке. На этот раз увидела в зеркалах длинный коридор и кровати, кровати, кровати… А на одной – человек весь в бинтах: не угадаешь, Ваня или кто другой. Но лишний раз убедилась кока, что раненый ее муж мается где-то в госпиталях. «Может, руки ему оторвало, может, ноги, – говорила она маме, в десятый раз обсуждая виденье, – и боится сказаться, боится, что отвернусь, не приму калеку».
Май сорок пятого выдался серым и дождливым, – это потом по телевизору говорили, что солнечно, мол, было. Не столько солнечно, сколько радостно, – вот и казалось, что светлый день. Нас отпустили с занятий, и мы, первоклашки, радовались этому, наверное, больше, чем известию об окончании войны. Кока тоже прибежала к нам с работы рано, вся в слезах, и с порога заголосила: «Война…Война…» «Какая опять война?!» – всполошилась мама. «Да кончилась она, проклятая, кончилась! На заводе митинг был!» Упала на табуретку, заплакала в голос да вдруг сорвалась: «Домой побегу! Ваня придет, а меня нет!»
Дядя Ваня не пришел ни в тот день, ни через неделю, ни через месяц.
Стали возвращаться по домам первые демобилизованные. Во дворах накрывались столы, и соседи, собравшиеся отпраздновать возвращение солдата, все расспрашивали о своих, еще не дошедших до родного города. И кока тоже ходила и спрашивала, и слушала рассказы о войне. Тогда и узнала о немецких концлагерях, в которых тысячами томились пропавшие без вести русские солдаты. «Ваня в плену был, – твердо сказала она всем, – конечно, в плену. А теперь вернется. Не может человек бесследно пропасть!»
А потом в городе появились пленные немцы. Они строили горсовет и мостили площадь. Работали под охраной совсем молоденьких пацанов, только призванных в армию и не нюхавших пороха, – те хоть и были с автоматами, но вряд ли кто собрался бы с духом и смог выстрелить в немца, вздумай он бежать. Но немцы не бежали – да и куда? С Урала до Германии не добежишь. И ненависти к ним, как ни странно, никто не испытывал. Мы, ребятишки, носили им то вареную картошку, то куски хлеба, а то и папиросы – меняли на самодельные ножи, портсигары, вырезанную из дерева домашнюю утварь. Солдатики, когда мы подходили к немцам совсем близко, покрикивали, но не гнали. Даже наоборот, – помогали совершать нехитрый обмен, естественно, выгадывая при этом что-нибудь и для себя.
Подкармливали пленных и взрослые. Кока приходила на площадь вместе со мной к тому времени, когда те обедали, и, передав с часовым нехитрый гостинец кому-нибудь, хоть чуть-чуть, хоть отдаленно напоминавшему ей Ваню, ничего не брала взамен и, смущая немца, вздыхала, глядя, как он ест: «Может, и моего кто покормит».
Вернулся с войны Ванин друг – дядя Коля. Стал захаживать к коке. Сначала – по старой памяти, поговорить о войне, вспомнить не вернувшегося друга. Колю жена не дождалась. Говорят, работала санитаркой в госпитале, ну и прикипела сердцем к какому-то раненому. Собрала вещички, взяла калеку под руку и уехала с ним в глухую деревню, отправив Коле покаянное письмо: прости, мол, и не суди строго.
Коля не судил: он всю войну прошел без единой царапинки. Вернулся – герой, грудь в орденах, завидный жених. Вся улица – и девицы-перестарки, которых война без мужиков оставила, и подросшие за четыре года голенастые, худые, просвечивающие насквозь от недоедания соседские девчонки – заглядывалась на бравого солдата.
А дядя Коля стал обхаживать коку. Мне, малолетке, только-только закончившей первый класс, почему-то это было неприятно. Я не помнила его довоенного, так же, впрочем, как дядю Ваню, чей образ лишь смутно оживал в детском подсознании. И непонятно, что это было – свои воспоминания или навеянные рассказами коки и матери. Но кока принадлежала Ване и никому другому – это было неоспоримо: она должна была его ждать.
Раз, забежав, как обычно навестить крестную, я застала у нее Колю. Ничего особенного – он сидел у стола, застеленного белой, связанной из простых ниток скатертью. От неожиданности я уставилась на него в упор, глаза в глаза. И вдруг, зарыдав, оттолкнула обнимавшую меня коку и бросилась вон из дома.
Вечером кока пришла к нам. Мы сидели с ней в обнимку на старом, опустевшем за годы войны сундуке в темном коридоре. «Что это за дядька?! – упрекала ее я. – Что он у тебя делает?! Зачем он?!» И кока, наглаживая меня мягкой ладонью по голове, шептала – рассказывала на ухо, кто такой Коля, как они дружили с ее мужем и как вместе с ним мы будем теперь ждать возвращения нашего любимого дяди Вани.
О том, что бывших пленных из немецких лагерей отправляли в лагеря сталинские, тоже рассказал Коля. Зря, конечно, рассказал. Кока свято уверовала, что без вины виноватый ее муж валит лес где-то в далеком краю, и продолжала его ждать.
Жизнь есть жизнь. Не сладка женская доля – не то вдовы, не то солдатки. И с Колей году в пятидесятом они все же сошлись. Сначала так жили, потом расписались. Но снова и снова, выходя из дома даже на полчаса, кока прятала за косяком ключ от квартиры.
После смерти Сталина стали возвращаться из лагерей первые освободившиеся «предатели». Их было немного, и ничего они о судьбе своей не рассказывали, но рабочая окраина – все равно, что деревня: здесь знают каждого и о каждом. Соседи, особенно те, что своих не дождались и прятали теперь среди бумаг политые слезами «похоронки», хоть и провожали их осуждающими взглядами, но нет-нет да подходили, расспрашивали про своих – убитых или, как дядя Ваня, пропавших без вести. Вот и кока ходила к вернувшимся из небытия в надежде узнать хоть что-то о сгинувшем на военных дорогах муже.
Прошло еще года два. Всем было ясно, что ждать больше нечего. И только кока не могла поверить, что Ваня погиб. «Он возвращался, – говорила она, – узнал, что я замуж вышла, и ушел, чтобы мне жизнь не ломать».
Детей у них с Колей так и не было. И по-прежнему, приходя к ним как к себе домой, в знакомом месте я находила ключ, он лежал за косяком и ждал своего хозяина. Ждал двадцать лет, пока в шестьдесят первом году кока и Коля не переехали на новую квартиру.