Проводы солдата
(Мамин рассказ)
Светлой памяти моего деда и его односельчан, не вернувшихся с войны, посвящается.
Мы, подростки колхоза под громким названием «Красный партизан», который был организован в селе Ново-Юрты (Парфеново), в июне сорок первого косили сено. Кругом травы луговые набирали силу, колосилась рожь, удивительно тепло и солнечно было вокруг, и даже не верилось, что где-то на западе страны уже горят города и села, гибнут люди, началась война.
Всех молодых мужчин забрали в первые же дни войны. Наш отец работал на установке, которая со снопов смолачивала зерна. Комбайнов-то раньше не было. И до тех пор, пока зерно не убрали, отца не тронули. Казалось, дали отсрочку — время для основательной подготовки семьи к длительному его отсутствию. Так оно и вышло, он каким-то крестьянским чутьем понимал — это надолго, может, навсегда. И воспользовался выпавшим шансом хоть на первое время обеспечить семью самым необходимым, успев до конца сентября завершить все работы.
В начале октября отца забрали. Мама была растеряна, страх за него, за детей (а нас уже было семеро ртов), не покидал ее. Как выжить, если мне, самой старшей, шел шестнадцатый год, остальные мал мала меньше, а самому младшему — отроду всего год.
И потянулись дни военные, грозные, полные тревог и потерь. В наше село, как, впрочем, и другие, стали приходить похоронки. Нашего папу и многих других односельчан отправили учиться на «пушечника». «Пушки — тяжелая артиллерия на колесах», — пояснял он. Мне, деревенской девчонке, это ни о чем не говорило, прежде чем сама их позже не увидела.
До революции из Сибири татар не брали в армию, и отец в свои неполных сорок лет никогда не держал оружия в руках, к тому же был малограмотным — несколько классов ликбеза, который организовали в колхозе после революции, вот и все образование. Трудно давались азы военной науки. Учебную часть с ускоренной программой организовали в Ялуторовске. Это сейчас он город, а раньше был небольшим городишкой со станцией на Транссибирской магистрали. Через два-три месяца предполагалась отправка на фронт. Но процесс учебы затянулся до весны 42-го. Вероятно, сибиряков готовили и придерживали как резервную часть армии для отправки в самое пекло, когда фашисты наступали по всем фронтам и шли тяжелые бои — там и Сталинград, и Курская дуга, и оборона Москвы, и блокадный Ленинград.
По радиосводкам все были в курсе, что на западе страны горячо.
Чтобы хоть как-то поддержать своих мужиков, да и самим тоска «зеленая» от разлуки, наши новоюртовские бабы и молодухи снаряжались в путь-дорогу. И мне посчастливилось три раза навестить отца.
По тракту до Ялуторовска было около 80 километров. Поезда туда шли, но по причине военного времени не всегда удавалось сесть на них. Лошадей тоже никто не давал. В колхозе каждая лошадка на счету. Вот и топали пешком, таща за собой сани, груженные продуктами, теплой одеждой и табаком. Набиралось нас не менее восьми-десяти человек. Выходили в дорогу ранним утром.
Зима в ту пору пришла рано, с крепкими морозами. Старались идти как можно быстрее, поэтому и холода не чувствовали. Осилив почти половину пути, делали привал в русской деревеньке Киево.
Я была самая молодая из всех, еще к тому же паспорта не было. Хозяева боялись пускать на постой. Поручившись, бабы уговаривали приютить меня. Народ раньше был сердобольнее и добрее, чем сейчас. Жили одинаково трудно, да и нежданная война сплотила людей, с сочувствием давали приют и тепло. За небольшую плату продуктами в чьей-нибудь избе после ужина бабы располагались на полу, а девчат отправляли спать на полати русской печи. Разомлевшие от тепла и горячего чая, мы моментально проваливались в сон. Разбухшие от долгого топанья ступни ног лишь к утру приходили в норму. И снова морозно-снежная дорога. Оставшиеся почти сорок километров казались бесконечными. По прошествии стольких лет, диву даюсь, как мы все это преодолевали.
В Ялуторовске жилье, как правило, снимали в бараке, что стоял напротив «учебки». Из окон видны солдаты, занимающиеся по утрам зарядкой. Я жила у одинокой старушки-татарки, имя ее уже забылось. Отец вечером приходил в барак, и до глубокой ночи мы общались. Озабоченный взгляд и три глубокие морщинки, пробороздившие его лоб, — мне никогда не забыть. Он все курил и курил свой самосад, расспрашивал обо всем. Учил мужским навыкам по перевозке сена в санях, заготовке дров, по уходу за коровой, — береги ее, дочка, кормилицу-то, без нее вы пропадете, говаривал он. В глазах — жалость, что не парнем уродилась я, и вся тяжесть по выживанию семьи ложится, в основном, на мои хрупкие девичьи плечи. Почти никогда ничего не ел, все оставлял мне и хозяйке, приютившей нас.
Время летело быстро. Первый раз возвращаться пришлось с Сахибкамал, женщиной средних лет. Она спешила домой, с думой о детях, оставшихся без присмотра. Без ноши идти легче. К тому же подсказали: если идти по железной дороге, путь на десять километров короче. Так и топали с ней по шпалам, я впереди, Сахибкамал — сзади. Уже прилично ушли, снег поскрипывал под ногами, как вдруг поодаль между рельсами увидела большую серую собаку. Она сидела мордой к нам, будто ждала нас.
— Апа, я с детства боюсь собак, — и встала как вкопанная. Попутчица, заметив ее и мое замешательство, прошла вперед.
— Не останавливайся, иди смело за мной, главное — не смотри на нее, — Сахибкамал, полунаклонив голову, как упрямый бычок, двинулась вперед, навстречу зверю, я за ней. Не дойдя буквально нескольких метров до нее, боковым зрением заметила, как «собака» большими прыжками рванула к лесу.
— Знаешь, кызым, то ведь не собака, а волк. Собака так далеко от жилищ не уходит. По прыжкам, по хвосту, по ушам — это волк!
От пережитого страха мне стало жарко.
— Запомни, никогда не смотри зверю в глаза и старайся не показывать свой страх, они это каким-то образом чуют, могут и напасть.
Уже поздним вечером, уступая дорогу проходящим поездам, еле волоча ноги, мы добрались до Богандинки, где и переночевали.
Возвращение домой после второго посещения было также не легким. Отец старался быстрее отправить меня, беспокоясь за маму. Она была мало приспособлена вести мужскую часть работы по хозяйству. Не дожидаясь попутчиц, я и махнула домой одна. Отец, провожая, на станции попытался договориться с машинистами, но напрасно — меня не взяли. Тогда на свой страх и риск я вскочила на подножку двинувшегося товарного вагона, уцепилась за поручни и ехала более часа, обдуваемая всеми морозными ветрами. Не знаю, видел ли кто-нибудь из служителей поезда, мне было все равно. Никто не посмеет столкнуть, — в отчаянии думала я. Едва не превратившись в сосульку, с трудом оторвав одеревеневшие пальцы от железа, домой добралась в тот раз очень быстро.
Полной страха и комизма оказалась поездка туда и обратно в последний, третий раз. Нас, как обычно, набралось восемь человек. Так же, ранним утром, двинулись по шпалам в сторону Ялуторовска. На станции Войновка стояли какие-то странные и необычные вагоны, вроде пассажирские, но больше похожие на товарные. В одном из вагонов дверь распахнулась, на землю спрыгнул здоровый рыжий мужик с котелком в руке и быстрыми шагами направился в сторону станции.
Одна из наших девиц вприпрыжку засеменила рядом: «Дяденька, возьмите нас с собой, только до Ялуторовска, это недалеко, всего-то час езды, а мы вам табак за это дадим, много табака!» Вторая, вдогонку подруге, по-татарски кричит: «Скажи, и продуктов дадим!»
В этот момент неожиданно мужик останавливается, широко и тепло улыбаясь, на татарском языке казанского диалекта спрашивает: «Вы что, татарки? Я же тоже татарин, давно не разговаривал на родном языке. Идите к вагону, сейчас только наберу кипятка».
Мы несказанно обрадовались такому везению. Вагон внутри напоминал большую казарму, оборудованную вдоль стен полками в два яруса. Почти на всех лежали сытые, бритоголовые, здоровенные мужики. Посередине вагона стояла печка-буржуйка, где потрескивали дрова, было довольно тепло. Поезд медленно набирал скорость. Мужики по одному стали сползать со своих нар и, как свора голодных волков, подбираться к нам. Мы инстинктивно сгрудились около выхода и, переговариваясь на своем языке, решили прыгать. Поезд уже набрал приличную скорость, но чувство опасности от предстоящего прыжка было притуплено. В те минуты куда страшнее казались мужики с похотливыми физиономиями. Когда уже вплотную окружили нас, а мы, открыв двери, приготовились прыгать, неожиданно тот рыжий татарин заорал отборным матом:
— Если хоть один волос упадет с головы баб, я стреляю без разбора.
Мужики обернулись, лица перекосились от злобы.
— Сам не «ам» и другим не дам, начальник?
— Повторяю, если хоть одна сволочь. я не шучу, всем по нарам!
Подошел, встал между нами и медленно поднял пистолет. Мы, ни живы, ни мертвы от страха, прижались друг к дружке и ждали развязки. Мужики нехотя, матюгаясь и плюясь, разбрелись по своим местам.
— Не бойтесь, сестрички, в обиду вас не дам, но их можно понять, ведь они досрочно освобожденные заключенные. Едем на ускоренную военную подготовку в Омск, а затем на запад, на передовую, откуда мало кто живым возвращается.
Он будто оправдывал их за тот страх, который мы пережили, и все говорил, говорил, будто хотел наговориться досыта на родном языке.
— Я тоже из бывших заключенных, — он перевел разговор на себя и свою семью. — Под Казанью в деревне живут старушка-мать и все мои родные. Давно не был дома. Сначала сидел как политический, но потом отправили к уголовникам в воспитательных целях, только не знаю, кто кого воспитывал. Пришлось силой и кровью добывать себе авторитет.
Судя по его речи, можно только догадываться — это была личность. За какую такую провинность он отбывал срок и каким образом оказался в руке пистолет, никто не решился спросить.
Мы просто молчаливо слушали, согласно кивали на вопросы и ответы, которые он задавал и сам же на них отвечал. Так незаметно пролетело время. Провожая нас, он не скрывал грусти.
— Как же тебя зовут? — спросила Бибикамал апа, самая старшая из нас.
— Нурмухаммед я.
— Спасибо тебе, братишка. Мы будем за тебя молиться.
Я еще долго вспоминала Нурмухаммеда, его улыбку — то веселую, то грустно озабоченную. Что с ним стало — одному Аллаху ведомо.
Последние два дня в Ялуторовске пролетели быстро. Прощаясь на станции, отец, который, сколько его помню, «смолил по черному», неожиданно достал из-за пазухи кисет с табаком и отдал мне: «Я бросил, дочка, забери это, в дороге пригодится».
И действительно, сказочное везение, — мы уговорили машиниста взять нас на паровоз взамен на драгоценное, по военному времени, зелье. Местом нашим оказалась куча угля возле топки. Жерло открывалось и закрывалось, кочегар с голым торсом, обливаясь потом, смешанным с угольной пылью, кидал топливо в ненасытную пасть печи. Вот как оно достается-то, движение паровоза, — думала я. До Тюмени доехали довольно быстро. Когда девчонки спрыгнули с паровоза и глянули друг на друга, от хохота свело животы — наши мордашки были ничуть не чище, чем у того кочегара. Умывшись снегом, потопали домой. Был конец марта сорок второго.
Четвертый раз отца навестила мама. В ее отсутствие за хозяйку дома осталась я, да и младшей сестре моей Саяре досталось немало. Она управлялась с домашними делами, да и за младшими ухаживала, как заправская нянька. А было-то ей всего около четырнадцати лет. Труднее всего пришлось младшему братишке. Он был «грудничком», поэтому в отсутствие матушки пришлось привыкать к бутылке с коровьим молоком.
В мае, когда все стало в природе распускаться и цвести, отец прислал весточку о дате своего прибытия в Тюмень. Длинный эшелон, груженный теми самыми пушками на колесах, о которых говорил отец, тракторами-тягачами и другой военной техникой, прибыл на станцию ранним утром. Более часа стоял состав в Тюмени.
Неизгладима память о том прощальном времени с самым родным и любимым мною человеке. Молчаливо не сводила глаз со своего Ахмеда моя мама. Она ни плакать, ни говорить не могла, будто окаменела. А я все плакала, не в силах унять себя. Отец что-то говорил, говорил. Я его тоже не слышала, как и мама. Понимал ли он, куда их отправляют, предчувствовал ли, что уже никогда не вернется? В те минуты я не задумывалась об этом. Но в памяти осталось, как отец в последнюю минуту сунул маме в руки книжечку-молитвенник:
— Забери, если убьют, вместе со мной не должна гнить в земле.
Только теперь мама упала ему на грудь и, обхватив руками, зарыдала.
Когда объявили — «по вагонам!» — весь перрон пришел в движение. Гомон, рев, причитания.
Поезд медленно набирал скорость, унося моего отца навсегда.
Похоронку получала я. Почтальонка Сакина через изгородь сунула синенький конверт и торопливо удалилась, пряча от меня глаза. Внутри — листок, где холодными казенными словами напечатано: Айнуллин Ахмед, уроженец Омской обл., Тюменского р-на, Новоюртовского с/с, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 24 декабря 1943 года и похоронен в с. Морозивка Брусиловского р-на Житомирской области.
P.S. В конце девяностых годов один из моих братьев — Уразмагомат навестил братскую могилу, где стоит обелиск с высеченными именами и фамилиями и похороненных солдат, среди которых и наш отец. Горсть земли «в подарок» и скупые слезы — вот и все, что мог привезти сын лежащему за тысячи километров от родного дома отцу.