Два года «под немцем»
Волею судьбы в раннем детстве мне довелось проживать на территории, оккупированной с сентября 1941 по сентябрь 1943 года гитлеровскими войсками.
Когда на мою родину — самый западный район теперь Брянской области, Суражский — пришли гитлеровцы, мне было неполных три года. Жили мы в 12 км к западу от знаменитого Брянского леса. Он был виден из нашего окна тонкой темной полоской. Нас разделяло пустое пространство: поля, пастбища, луга. Летом это была сплошная зелень, а зимой с огромного поля ветер сметал снег и заваливал им наш крошечный поселок из 20 домов в одну улицу по самые крыши и выше крыш. Из снега полностью мы вытаивали только в конце мая.
Война была далеко от нас. Большая дорога, по которой могли перемещаться войска, проходила в пяти километрах. К нам вела узкая проселочная, не всегда проезжая. Районный городок, где была немецкая власть, — в 12 километрах, а у нас даже полицая не было, потому что не нашлось желающих. Но был староста, который сам предложил себя на эту должность, и его назначил немецкий бургомистр еще в самом начале оккупации.
Тогда же, в сентябре 1941 г., немцы раздали колхозную землю, скот, инвентарь по бывшим колхозникам, всем определили налог натуральный: сколько сдать зерна и мяса. Мой отец был один из первых в области трактористов. За 10 лет работы на тогдашних тракторах без кабин, на всех ветрах, заработал открытую форму туберкулеза, потому не участвовал в финской войне 1940 г. И на войну с немцами его не взяли. Он был дома, работал по хозяйству.
Лицо отца я помню только по фотографии, но мои первые воспоминания о том времени связаны с отцом. Помню, как он отвозил зерно в счет налога в село Ляличи и взял меня с собой. Мне запомнились огромные собачки, которые смирно сидели возле своих будок, не обращая внимания на приезжих. По двору ссыпного пункта ходили немцы в военной форме, на ходу ели яблоки (дело было осенью) и пинали сапогами огрызки. Видимо, это было осенью 1942 г.
Зимой у нас время от времени появлялись какие-то женщины с малыми детьми. Они были простужены, с кашлем и соплями. Нам мама и бабушка объясняли, что это в гости приехали то тетя Аня, то Поля, то Наташа из дальних деревень и по дороге простудились. Дедушка топил баню, бабушка заваривала травяные чаи и поила всех ребят — и чужих, и своих. Через три-четыре дня дети выздоравливали, а уезжали всегда почему-то ночью. Но к утру появлялись новые простуженные. Уже после войны мы узнали, что это были партизанские дети из леса, а имена теток были настоящие из настоящих деревень.
Зимой мы, дети, сидели дома, и новые «временные родственники» вносили разнообразие в жизнь. Зато немцы зимой к нам в поселок не приходили. Только однажды привалили кучей полицаи из соседнего села — искали листовки, что сбросил ночью самолет. Это были (позже мне рассказывала мама) большие, с газету, листовки, где было написано о разгроме немецкой армии под Сталинградом, и было много фотографий. Но это уже февраль 1943 г.
Немцы обычно появлялись у нас в поселке весной. Это были небольшие отряды, выведенные с передовой на месячный отдых. Жили они отдельно в палатках, по домам не стояли, иногда просили картошки, молока, яиц. Я не помню, чтоб что-то отбирали. Картошку они варили «в мундирах», очищали и поджаривали на сковородке. Поевши, раздевались догола, не обращая внимания на окружающих — мужчин или женщин. Садились в кружок вокруг костра, на пару кирпичей ставили вверх дном сковороду и ловили в одежде вшей. Поймав вошь, бросали ее на сковородку, вошь лопалась. Немцы смеялись. А мы, мальцы, заучили первое немецкое слово: «ляус» — вошь. Потом были и другие слова, конечно.
Однажды бабушка пошла в Ляличи и вернулась в слезах. Немцы замучили ее брата: вырезали звезды на лбу, щеках, груди, спине, содрали с живого в этих местах кожу. Задержали дедушку Арсентия, когда он шел со стороны леса, и сочли за партизана.
Отдохнув, немецкие отряды уходили, приходили новые. С населением они почти не общались, за этим следили офицеры, которые тоже вели себя обособленно. И рядовые, и офицеры не стеснялись — все естественные потребности они справляли, не обращая ни на кого внимания. Бабушка моя возмущалась: эти германцы (так она звала немцев) — «немые свиньи» и т.п.
Весной 1943 г. немцы к нам привезли беженцев из-под Орла. В бывшую колхозную контору поселили беженку Феклу с двенадцатью детьми, их всех звали со смешными окончаниями: Вантя, Кольтя, Шуртя, Петьтя, Маньтя, Витьтя и т.д. После уж узнали, что угнали к нам население из тех мест, где собрались строить укрепления на Курской дуге. Привезли в чем захватили при облаве. Конечно, детвору приодели, накормили и до освобождения содержали всем поселком: хлеба и картошки хватало.
Когда на Курской дуге немцев погнали, все боялись, что будут жечь дома, убивать людей. Однако сожгли только колхозные сараи, которые народ не разобрал, все ожидали, что наши вернутся, трогать нельзя. И еще спилили телефонные столбы между селами. Прямо по пашне и лугу ехал мотоциклист от столба к столбу и спиливал их бензопилой. Это тогда было ново, все удивлялись, как ловко пила работает.
Кроме налога зерном и мясом, у нас немцы ничего не отбирали, и в соседних селах — тоже. После мы узнали о зверских расправах с партизанами, об уничтожении самых близких к лесу деревень, но у нас было тихо. Мы считали так, что немцы в деревнях вели спокойную политику, чтобы не злить людей, казаться добрыми, чтобы люди не поддерживали партизан.
В последний вечер человек 10 немцев с офицером зашли к нам в избу и, не говоря ни слова, уселись за стол, стали ужинать чем-то своим. Мы, дети, закатились на печь, отец с дедушкой вышли в сени, мама с теткой сели на лежанку. Тетка моя Марья имела темперамент площадного оратора. Она вначале тихо, потом во весь голос стала всячески ругать немцев. А они улеглись на пол вповалку спать, только офицер рассматривал какие-то бумаги за столом.
Когда тетка Марья зашумела особенно сильно, офицер вдруг на хорошем русском языке сказал что-то вроде: «Не шуми, тетка, скоро уйдем, утром уже придут ваши Иваны стриженые, не шуми…»
Мы заснули и не видели, как ушли немцы. А стриженые Иваны пришли только к вечеру. Весь день где-то в отдалении грохотали пушки, что-то вверху в небе гремело и летело с востока на запад, но что — видно не было. Тетка после призналась, что от страха вечером помочилась под себя на лежанке: страшно стало — вдруг немец застрелит за крепкие ругательства?
Тяжелая жизнь впроголодь и впрохолодь началась для нас в 1944-1947 годах. Отца забрали в армию, несмотря на туберкулез. Он участвовал в штурме Гомеля, а погиб под бомбежкой на р. Березине в марте 1944 г. На нас -троих детей — государство дало пенсию 72 рубля с копейками.