Зам, или Сашины люди
ГЛАВА третья
Трудно было понять Коновалову, зачем начальник главка Муравьев все время таскает его с собой. Не понимали этого и люди из ближнего круга, посмеивались и ревновали, а после махнули рукой — ну таскает и таскает, у великих свои причуды. Штатных помощников у Муравьева было трое, и все женщины: две сменных секретарши и Нина Михайловна по прозвищу Вратарь, крепкая тетка далеко за сорок, памятливая и властная. Именно она владела распорядком дня начальника и фильтровала доступ к телу. Говорили, что когда-то в Поволжье у них был роман. Коновалов об этом не думал, ему было неинтересно, тем паче что тетка относилась к нему хорошо и всегда повторяла: ты там за шефом последи. Дело в том, что никого из главковских женщин в командировки Муравьев с собой не брал. Со стороны могли подумать, что Коновалов-то и нужен для «принеси, подай и запиши», однако же на этот случай существовал начальник канцелярии Eфимов — лысый дядька по кличке Адъютант, с насупленным лицом и вечным чемоданчиком, в котором, помимо прочего, всегда лежали бутылка водки, шмат сала и черный хлеб. Коновалов тоже бывал задействован в отдельных мелких побегушках — просто как младший в мужской компании, оказавшийся под рукой, и это Коновалова никак не задевало. Более того, ему было приятно чувствовать себя хоть чем-нибудь полезным по-житейски этим замотанным работой старшим мужикам.
Из старших мужиков в Угут с начальником летели двое: зам по бурению Ахмадишин и зам по добыче Вайнберг. Туда же правительственным бортом из Москвы должен прилететь начальник Госплана Байков, легендарный старик, когда-то помогший молодому Муравьеву стать на ноги в профессии, чего последний не забыл. Разговор в Угуте предстоял тяжелый, потому и летел именно Байков, по должности еще и заместитель председателя Совмина, а не новый министр нефтегаза Малышев, с которым, как было известно, у Муравьева не сложилось и вряд ли сложится вообще.
Вылетели поздно, уже в сумерках. Муравьев с утра сидел в обкоме на бюро, вернулся угрюмый, уставший, долго был в кабинете один, никого не принимая, звонил то в Москву, то на Север. Ближний круг курил в приемной, пил «вратарский» кофе. Решили было, что сегодня уже не полетят, как вышел Муравьев, еще угрюмее, и пальцем указал: ты, ты и ты, поехали. Командировочные сумки и портфели у каждого из ближнего круга всегда стояли в кабинетах упакованными.
Коновалов любил летать в спецборте начальника главка. Переделанная «тушка», с удобными креслами, большим столом и двумя диванчиками. На одном из них, в хвосте самолета, Муравьев любил лежать в полете с газетой или книжкой, сдвинув очки на кончик мясистого носа. Вот и сейчас над валиком диванчика виднелась голова с высокими залысинами и верхние дужки очков — Муравьев прилег, как только они взлетели.
— Поешьте что-нибудь, — поверх шума моторов донесся голос начальника главка. — Коля, распорядись, пожалуйста. И водочки налей. Мне тоже.
Сам Муравьев пил редко и помалу, своим же разрешал и даже не без удовольствия смотрел, как люди выпивают и закусывают. Однако же весь Север знал и помнил, что главного инженера одного из управлений, примчавшегося утром после похорон жены опохмеленным — святое дело, второй день — на аварийный выброс, он выгнал без раздумий, хотя и был с ним дружен в студенческие годы.
Коновалову не наливали — ни в полете, ни в гостиничных вечерних посиделках. Eсли принимающая сторона накрывала банкетный стол с официантами, понятным образом его не обносили, а так, в ближнем кругу, ни разу и не предложили даже. Так повелось, и Коновалов это принимал.
Вайнберг сказал, что у него есть бутерброды. Начальник молча и равнодушно кивнул. Eфимов все порезал и разлил. Они сидели трое за столом — начальник главка и два первых его зама, умные и деловые мужики, определявшие практически все, что происходило и будет происходить на огромной территории от северного океана до южных степей, с миллионами денег и сотнями тысяч работников, буровыми и промыслами, трубопроводами и дорогами, поселками и городами. Практически все, да не все. Поэтому к ним и летел с директивой ЦК сам Байков, или Дед, как его за глаза называли в главковских верхах. С министром еще можно было спорить — понятно, до некой черты; Байков же прилетал с цэковским и совминовским решением в кармане, и спорить с улыбающимся вечно стариком было делом бессмысленным и неловким. Три мужика за столом, молча жующие сало и хлеб, ясно понимали это. Понимал и Коновалов, пусть и рангом своим бесконечно далекий от них, потому что предрешенный исход коснется и его. Комсомольско-молодежным коллективам главка придется принимать и выполнять новые повышенные обязательства, и без того завышенные до предела. Это вряд ли кого-то обрадует, и прежде всего самого Коновалова. Над каждой бригадой возвышалась пирамида комсомольских структур: комитет управления или треста, райком и горком, штаб местной стройки, окружком и обком, территориальный штаб ударных строек, центральный штаб и собственно Центральный комитет. Во всей этой огромной пирамиде Коновалов со своим комитетом комсомола был малым кирпичиком сбоку и впрямую на добычу нефти не влиял, однако если главк завалит план этой добычи, то лично он рядом с парторгом будет стоять, понурив голову, на всех немыслимых и мыслимых коврах. Так работает система, таковы негласные правила игры, и Коновалов, принимая должность, под ними подписался.
Коля подал ему тарелку, и он жевал, держа ее на весу — сначала вайнберговский бутерброд с вареной курицей и сыром, потом начальственное сало на черняшке. Говорили, что начальник главка солит его сам по старой казацкой привычке.
— Убери, пожалуйста, — сказал Муравьев, и Eфимов убрал тарелки, рюмки, едва початую бутылку. Подал белое полотенце и им же потом вытер стол. — Давай распишем маленькую.
Нельзя было сказать, что Коновалов плохо играл в преферанс, эту обязательную в главковских верхах мужскую игру. Скорее, он играл никак, то есть по правилам и картам. Не кидался в темную, не верил в прикуп и удачный для него расклад карт у соперников, редко был в минусе и никогда помногу не выигрывал. Поэтому все и любили с ним играть.
— Подвигайся, Александр. В коричневой папке на молнии у Eфимова всегда лежала стопочка безупречно вычерченных и типографски распечатанных под «пулечку» листов; где он их делает, Коновалов так и не выяснил. Дома он тоже поигрывал в преферанс — в паре с женой против супругов Васильевых, давних и крепких знакомых, и когда рисовал от руки «расписуху», молча поругивал упрямую скрытность Адъютанта.
Лететь было не слишком далеко, а потому решили ограничиться двадцаткой. Играли «ленинградку» по две копейки вист (дома Коновалов играл по полкопейки). Он уже знал, как все получится. Выиграют Муравьев или зам по добыче, зам по бурению будет темнить и кидаться в ловленные мизера. Коновалов тихо придет третьим, а то и вторым — если Вайнбергу станет жалко Ахмадишина и он тоже начнет хулиганить под укоризненным взглядом начальника: в преферансе Муравьев шуток не любил.
Оба заместителя достались ему в наследство от прежнего начальника главка, снятого с должности за аварию, повлекшую гибель людей. Люди гибли и раньше, и позже по разным причинам, и в аппарате главка знающие люди верили, что все это лишь повод, что таким образом поволжские обыграли наконец татаро-башкирских. Нефтяные кланы давно соперничали меж собой, почти открыто интригуя в министерстве, где, впрочем, кланов было целых три: еще и грозненско-бакинский. С приходом Муравьева, из поволжских, все ожидали кадровых замен, а он не только сохранил управленческий костяк, включая главных замов, но всячески поддерживал их деловой авторитет, а если и менял, сдвигал кого-то, то лишь найдя на его место объективно лучшего. И если прежнего начальника в главке слушались и уважали, то Муравьеву стали верой и правдой служить и любили его. Вот и Коновалов любил Муравьева и почитал за честь служить такому человеку.
На половине «пульки» начальник главка повел ладонью над столом: доиграем вечером в гостинице, — пошел и лег на свой диванчик и неподвижно там лежал вплоть до посадки в Угуте — без книжки и очков, сцепив на животе короткие толстые пальцы.
Степан Игнатьевич Лисун, начальник «Угутнефтегаза», как и положено, встретил их в порту на полосе: ведущие спецы, три «Волги» и микроавтобус «РАФ». Уже совсем стемнело, с диспетчерской вышки по трапу самолета резко бил прожектор. Лисун — большой, широколицый, с казацкими усами — почтительно поздоровался за руку с Муравьевым, потом не сдержался и обнял его. Вообще-то невысокий Муравьев обниматься не любил и только Лисуна терпел с его медвежьими повадками.
Начальники и замы пошли в микроавтобус, где был столик и сиденья вокруг, и можно было говорить лицом к лицу, не выворачивая шеи. Коновалова с Eфимовым подхватил в свою «Волгу» секретарь парткома и всю дорогу до гостиницы молчал. Была за ним такая неприятная привычка отстраняться, если люди впрямую его не касались. В большой бревенчатой гостинице-канадке все сразу разошлись по номерам, давно определенным и обжитым. Бросив портфель на конвертиком застеленную кровать у стенки — другую кровать, у окна, по старшинству занимал Адъютант, — Коновалов отправился в душ, быстро обмылся под струями чистой на вид, но пахнущей неистребимо сероводородом и жесткой северной воды, взял новую рубашку, оделся и принялся ждать. Из коридора несло кухней. Eфимов понюхал электрический чайник, поболтал его, подумал и не стал включать. Открыл дверцу холодильника в углу, поглядел внутрь и одобряюще хмыкнул. Мог бы и не делать этого — набор никогда не менялся.
Шаги на лестнице, негромкий редкий смех, звук открываемой двери, хлопок и тишина. Коновалов с Eфимовым ждали. И лишь когда раздался топот Лисуна, его катающийся бас, когда дверь в холле снова отворилась и закрылась, они встали и тоже пошли в столовую.
Накрыто было без спиртного, что являлось знаком нехорошим. За столом почти не говорили, тем паче о делах. Поковырявшись в разносолах и выпив залпом стакан клюквенного морса, начальник главка сделал ладонью: сидите, — поднялся и пошел к дверям. Помедлив слегка, двинулся следом Лисун, потом и Ахмадишин с Вайнбергом. Оставшиеся за столом с уходом первых лиц должны были почувствовать себя свободнее, но показалось так, будто они, как челядь без присмотра, станут жрать господскую еду. Eфимов тоже встал и вышел. Коновалов знал, что он поднимется наверх и будет сидеть в холле, рядом с номером начальника, глядя в невключенный телевизор, пока его не позовут. Eфимов не курил и мог вот так сидеть часами, такой была его работа — ждать и исполнять, чем он совсем не тяготился, ведь кто-то должен исполнять и ждать и делать это хорошо.
Коновалов доел то, что лежало на тарелке, и ушел к себе, прихватит бутылку минералки. Там он переоделся в спортивный костюм, лег на кровать и включил телевизор. Первая программа шла с помехами, вторая лучше. По второй показывали старый фильм «Над Тиссой», он наблюдал за ним вполглаза, стараясь не заснуть, пока не вернулся Eфимов.
— Подъем, Александр Батькович, доигрывать зовут.
Конечно же, Адъютант помнил коноваловское отчество, но этим «Батькович» подчеркивал, что Коновалов свой, притом свой уважительно. Eфимов был вообще весьма невредным человеком, по причине вечной озабоченной насупленности имевшим и второе прозвище — Барсучок наш обиженный. Юмор в коридорах главка был колючим.
«Генеральский» номер в правом крыле второго этажа был перепланирован в один из двух соседних, о чем свидетельствовала неслыханная по северным понятиям роскошь — два санузла. Начальники сидели за столом в расстегнутых рубашках, а Муравьев и вовсе в майке с лямочками — было что-то с кожей на руках, одежда раздражала. Лисун уже ушел, было сильно накурено, на журнальном столике под торшером тонко высилась коньячная бутылка, рюмок не было.
— Глотнешь? — спросил Ахмадишин, не поднимая глаз от «расписухи». — Кто сдает-то, не помню.
— Кто спрашивает, — сказал Вайнберг, — тот и сдает.
— Не, я вспомню. Комсомол сдает. Карта шла Коновалову средне, игр он почти не заказывал, брал очки на вистах, а если выпадала обязаловка, справлялся без проблем. Ахмадишин то перебирал, то сидел без лапы. Залетев на восьмерной, сказал: вы как хотите, а я выпью. Пока он возился с бутылкой, Муравьев сходил в санузел, пошумел там водой, вернулся бледный, с влажными глазами. Ахмадишин выпил, не закусывая, громко шмыгнул носом. Присмотревшись к бутылке, Коновалов узнал по этикетке коньяк «Двин» из лисуновских представительских запасов.
— Партхозактив во сколько? — спросил Муравьев, и Коновалов сказал, что в четыре. За быт и транспорт отвечал Eфимов, за всю «политику» — он (парторга главковского Муравьев с собой почему-то не брал). — Думаю, к Лямину надо лететь вертолетом. Машинами все-таки долго, время теряем.
— Ну, хочется Степану новую дорогу Деду показать, — с усмешкой сказал Вайнберг. — И вообще с дороги меньше видно. Вот полетал здесь по округе человек из партконтроля. Сколько он валяющегося железа насчитал? В ЦК его бумага ходит, мне это не нравится.
— У трубачей железа еще больше. И вообще, как его вывезешь? Никак. И люди это понимают, — сказал Ахмадишин. — Правда, сегодня понимают, завтра — нет. Надо Деду сказать, пусть бумагу остановит. Делать им нечего?
— Вот ты и скажи, — посоветовал Вайнберг. — Твои же трубы там валяются.
— Ладно, хватит, — раздраженно сказал Муравьев. — Давайте заканчивать. Сколько до «пули» осталось?
— Да совсем ничего, — ответил Вайнберг, ведший «расписуху». — Денежки готовь, Мидхат. Летишь по крупному.
— Акулы! — весело ругнулся Ахмадишин. Собираясь в командировку, Коновалов всегда проверял наличие разменных денег, хотя мог не брать с собою ни копейки — на Севере их «принимали». Москва — другое дело, там приходилось платить за всех и все; здесь же ты тратился, только если тебя приглашали на базу, и еще к преферансу. Муравьев любил, чтобы расплачивались сразу и точно по счету. Когда выигрывал, сгребал их со стола с несвойственным ему в других делах азартом. Нынче Ахмадишин проиграл на всех сорок рублей с мелочью и бросил на стол пятидесятку.
— Не пойдет, — сказал Муравьев. — Завтра разменяешь и каждому точно отдашь. Спасибо, Александр. Отдыхаем.
В полутемном холле сидел по-служебному одетый Адъютант.
— Всё, спать идем, — поманил рукою Коновалов.
— Мне нельзя, — сказал Eфимов. — Дед уже летит, через час встречаем.
Коновалов глянул на часы: половина первого, в Москве десять тридцать. Значит, вылетели около восьми вечера по-тамошнему. Все правильно, иначе Деду пришлось бы вылетать в три ночи, чтобы прибыть сюда к восьми утра по-местному, а Дед-то уже старенький, и день завтра будет тяжелый. Впрочем, уже сегодня.
— Завтрак в восемь, — сказал Адъютант. — Но вообще с семи будет открыто, график вольный.
— А сбор когда? — Готовность к девяти, там по обстоятельствам. Ступеньки деревянной лестницы скрипели. А ведь еще в прошлый приезд местным сделали об этом замечание. Как-то все потихоньку разбалтывается, подумал Коновалов. Дверь номера была не заперта, и это Коновалова совсем не удивило: здесь ничего не запирали по давнему закону Севера. Однако же он знал, что за стенами «канадки» закон уже не действует: понаехавшая масса «контингента» научила местных ставить и навешивать замки. Город разрастается, у людей хорошая зарплата, и нынче есть что воровать. А раньше и украсить-то было нечего, разве что новый полушубок или чайник. Но все в округе знали всех и были друг у друга на виду, и редких тех, кто все же попадался, наказывали сообща и выживали с территории.
В областном центре первых лет были похожие нравы: дверной сломавшийся замок — «английский», с пружинной защелкой — снаружи открывался чем угодно вплоть до двухкопеечной монеты, удобно входившей с замочную прорезь. И ничего не пропадало из квартиры, и спали все спокойно по ночам, легко откладывая на потом покупку нового замка.
Сквозь полусон он слышал шаги и разговоры прибывших. Зашел Eфимов, быстро разделся в темноте, лег на кровать и затих. Намаялся, бедный, тепло подумал Коновалов. Со стороны казалось, что это вовсе не работа — ходить за начальником, носить его портфель, всегда быть под рукой. Вот и сам Коновалов когда-то так думал.
Продолжение следует.