Дорогая моя берегиня
Позвонил мне на днях Рафаэль Соломонович Гольдберг справиться, как идут у меня дела. «Хорошо, — говорю, идут мои дела. Вот стала на днях уже восьмикратной бабушкой! Внучка Eлизавета у меня родилась».
А он, обрадовавшись этой новости, продолжает: «Не сомневаюсь в том, что ты хорошая бабушка, и когда-нибудь, наверно, о тебе расскажут твои внуки… А вот, скажи, пожалуйста, не могла бы ты для нашей газеты написать рассказ про свою сибирскую бабушку, белорусскую переселенку? Ты мне как-то о ней рассказывала. У нас и рубрика в газете есть специальная для таких материалов… Ты подумай».
Я подумала и … вечером села за компьютер.
И родилась эта история, наполненная светлыми воспоминаниями о самом дорогом мне человеке -бабушке, дорогой моей берегине…
…Мне было двенадцать, когда после смерти мамы меня забрала к себе ее мама — моя бабушка Анна Харитоновна Новикова. Моя новая жизнь началась летом 1968 года, когда меня привезли из Средней Азии в Сибирь — как мне казалось, навсегда. Трудное это было время: не стало мамы, не было рядом друзей, и не было ничего из той моей южной, солнечной жизни в этой глухой, богом, казалось, забытой сибирской деревне Eрмаки.
В Eрмаках многое было незнакомым, иногда пугающим. Не могу сказать, что деревню эту я совсем не знала: мы иногда с мамой гостили там во время ее летних отпусков. Но одно дело короткий отпуск, и другое — длинная жизнь.
Забравшая меня бабушка — в деревне ее называли бабой Ганной -была в моем понимании в ту пору уже глубокой старушкой: моя мама была ее десятым ребенком, я -десятой внучкой, а лет ей, моей бабе Ганне, было тогда семьдесят с лишним.
Я до сих пор помню бесконечные злые и холодные дожди августа 68-го, беспролазную грязь на дорогах, в которой тонули колеса машин, груженных зерном. Помню и тех деревенских старух, что приходили в наш дом на меня посмотреть и меня пожалеть. Я пряталась от них на теплой русской печке за занавеской, затыкала ватой уши и бесконечно читала — благо, что двоюродная сестра Галя работала в сельской библиотеке, и книжки в доме не переводились.
Но иногда я прислушивалась к разговорам гостивших в доме старух и порой не всегда понимала, о чем и на каком языке они говорят. Их речь была вроде бы русской, но и слов незнакомых в ней было немало. Я и бабушку свою порой тоже не очень понимала, и было несколько забавных случаев, когда ее вопросы и просьбы ставили меня в тупик. Несколько таких историй я помню до сих пор.
Как-то баба Ганна разлила молоко из подойника и крикнула мне: «Алена, Алена, внучечка, выйдз1 на ганак, ды паглядз1, ц i няма там анучы на прасле?» Я вышла на крыльцо, лихорадочно соображая, где ж этот ганак, и что такое прясло с онучей? А бабушка, стоя позади меня, тихонько посмеивалась. Конечно, ганак оказался крыльцом, на котором я стояла, прясло — забором, а ануча — тряпкой.
Потом началась школа, колхозная картошка и лен, на которые гоняли школьников весь сентябрь. Я не умела копать картошку и драть лен не умела, а потому частенько становилась предметом насмешек и шуточек своих новых одноклассников. На помощь всегда приходила бабушка: благо, что огромный, с гектар, домашний огород был под боком, и учиться копать картошку мне было у кого. Бабушка не спеша и обстоятельно показывала, как подкапывать вилами куст, как отряхивать клубни, как разрывать землю и выбирать все до единой картофелины. Однако лен мне не давался! И однажды, придя с колхозного поля домой с ободранными по локоть руками, я заявила, что не только завтра в поле не пойду, но и в школу тоже ходить не буду.
«Не, — сказала бабуля, — i лен я цябе навучу драць i снапы вя-заць, тольк н iчога не бойся! Уся-му можна навучыцца, тольк не лянуйся. Ты вось як кыжм свае добра чытаеш, а я так i не наву-чылася — усе лен тэй прала ды ткала, з дзяцЫства. Што той лен у параунанн з кыжкамП.. Можа, i мяне калинебудзь навучыш тым буквам». Молча взяла меня за руку и повела на поле.
Так и стали жить: она учила, а я не ленилась.
Все, чему я научилась в деревенской жизни, было от моей милой бабы Ганны. Зимними вечерами сидела она за своей вечной прялкой-самопряхой или за вязанием носков и рукавиц, а я, устроившись за кухонным столом с учебниками, делала уроки при свете керосиновой лампы. С электричеством в Eрмаках тогда было плохо, работал слабенький дизельный движок, который выключали в восемь часов вечера, когда заканчивалась дойка коров на ферме. Мы сидели с бабушкой в теплой и уютной кухне и вели неспешные разговоры. Мне было любопытно, и я частенько засыпала бабушку вопросами. Но поначалу меня больше всего интересовало, почему такая необычная речь в деревне, кто они такие, ермаковцы, откуда взялись в Сибири? И не только они, а и жители соседних деревень — Eловки, Осиновки, чьи дети учились со мной в школе и тоже говорили на странном для меня языке. И бабушка рассказывала, что все они «переселенцы из Расеи», из Могилевской губернии, а родиной своей она называла деревню Рогинь, что была, по ее словам, в Рогачевском уезде.
— Бабушка, — говорила я, — так в России ж все говорят по-русски, а ваш-то язык совсем другой! Может, это не Россия, а какая-то другая земля?
— Другая, — соглашалась бабушка, — в той Расеи, откуда я, есть земля белорусская, вот оттуда мы и пришли.
— Как пришли? — спрашивала я ее, — пешком, что ли?
Я находила в географическом атласе неизвестную мне тогда Белоруссию, прикидывала, как далеко она от Сибири, и ничего не понимала! Мне, прилетевшей из Средней Азии на самолете, было не очень понятно, как можно было такую даль и главное — зачем? -идти пешком в дремучий сибирский лес. И я пытала бабушку дальше.
Эту невероятную историю переселения ее семьи, рассказанную мне, я хранила всю жизнь в своей памяти. Спустя пятьдесят с лишним лет я воспроизвожу бабушкины рассказы почти дословно, дополняя ее историю переселения многочисленными сведениями из архивных документов и воспоминаниями тех потомков переселенцев, которых разыскала по разным весям и городам, кто так же, как и я, неравнодушен к истории своего рода, к истории своей земли.
«Мы самоходы, — говорила мне баба Ганна, — потому что пришли в Сибирь сами, своим ходом, никто нас сюды не гнал. Дядька Eвдоким, родной брат моего тятеньки, был «ходоком». Он ушел из Рогини выбирать место для переезда в Сибирь. И выбрал, и перевез потом сюды полдеревни нашей. Потому нас здесь, в Eрмаках, долго называли Ходоковыми, а не Мельниковыми. А дороги той, по которой он нас вел, я не помню, малая совсем была, всего три годочка, но от старших братьев и сестер знаю, что добирались в Сибирь долго — с весны до лета».
Когда, в каком году они перебрались в Сибирь, я тогда не запомнила, а может, и не спрашивала бабушку. Много лет спустя эти ее «всего три годочка» станут мне отправной точкой в расчетах времени их переселения в Сибирь. Помню в деталях ее рассказ о том, как везли их с сестрой Акулиной из Ишима до Eрмаков (двести двадцать верст!) в больших плетеных корзинах, перекинутых через круп лошади, а остальные братья и сестры шли пешком.
С ними в Сибирь отправились несколько десятков семей с малыми детьми и стариками-родителями не только из села Рогинь, но и деревни Бушевки. Так переселенцы назвали потом свои улицы в Eрмаках.
— Зачем же шли? — спрашивала я. И бабушка рассказывала, что от худой доли да от безземелья они уходили с родины, и что в Сибири обещал им царь свободу от панов и, главное, землю обещал. Рассказы эти мне хоть и были непонятны, но очень запомнились.
— Ну, расскажи мне тогда о своей земле белорусской, — просила я ее. — Какая она, твоя земля?
— Внучечка, — говорила мне бабушка, — так я ж ее не помню. Меня же маленькую привезли. Только тятенька, помню, сказывал, что красивая была та земля, теплая, и что яблок там было видимо-невидимо. Не видала я никогда боле родины своей, кроме как в детстве, и уже не увижу, а как бы хотела хоть горсточку земельки той подержать.
Я искренне сопереживала бабушке, потому, как и сама недавно лишилась милой солнечной родины, где тоже росло яблок видимо-невидимо, и обещала ей, что когда вырасту, то обязательно поеду в ту далекую страну и найду ее Ро-гинь, и привезу ей оттуда целый мешок земли.
Ровно через пятьдесят лет я исполнила обещание. Увы, бабушки уже давным-давно нет на свете, и земельку ту, привезенную из Роги-ни, высыпать пришлось на ее могильный холм. Только сердце мое до сих пор при воспоминании о ней наполняется теплом, и в памяти по-прежнему живо все, что с ней было связано.
Продолжение следует.
***
фото: Дом в Ермаках;Баба Ганна, моя мама Анна и я, 1957 год.