Самая обыкновенная волшебница Мария Ивановна
Памятник бабушке
Деревенские звали мою бабушку Марусей, а меня Шныренчихиной внучкой. Но это взрослые, а дети звали меня «городская», а бабушку -баб Маша.
Мария всю жизнь носила фамилию своего отца, Ивана Шныренкова. Родилась бабушка в деревне Красный Брод Мценского уезда Орловской губернии в 1918 году в многодетной семье. Она была последним, тринадцатым по счету ребенком. Бабушка рассказывала кое-что про свое детство, но по большей части «сказки», как я их называла: про ведьм, колдунов, чертей, которые жили у них в деревне, и про Бога, в которого она верила. У бабушки была старинная икона, которую украли незадолго до ее смерти. Икона стояла в красном углу, который бабушка называла божничкой. Иногда я видела, как она молилась и крестилась у нее, иной раз в ее речи проскальзывало слово «двоедане», которое, впрочем, тогда мне ни о чем не говорило.
Про своего отца бабушка никогда не рассказывала. Про братьев, сестер и мать — немного. В тридцатые их сослали, как говорила бабушка, но в разные места. Парней всех забрали в армию, ее как самую младшую отправили с матерью, вдвоем они обосновались чуть более чем в ста километрах от Тюмени, в Заводоуковском районе.
Деревню нашу глухой не назовешь, хоть и было в ней всего две улицы, а автобус туда заходил только в сухую погоду. В дождливую мы шли пешком десять километров от того места, где заканчивался асфальт. Но зато у нас был киноклуб, куда летом раз в неделю привозили кино, детский сад, начальная школа и магазин, состоящий из двух отделов: продукты и хозтовары. В продуктовом продавали самый вкусный хлеб, который привозили раз в день, а еще соль, сахар и цветные подушечки карамели с повидлом внутри. Подушечки эти были верхом наслаждения. Когда их привозили, я брала у бабушки монетку и бежала скорее в магазин. Продавщица зачерпывала карамель алюминиевым ковшичком прямо из мешка и аккуратно пересыпала в кулечек, свернутый из бумаги, потом клала его на весы и передавала мне. Прижав кулечек к сердцу, я бежала скорее домой, чтобы посмотреть, сколько мне досталось зеленых, сколько розовых, сколько желтых; а иногда попадались «цари» — сиреневые и красные, их я хранила особенно долго… Во втором отделе, помню, бабушка покупала мне пластилин, тетрадки и химические карандаши. Аккуратно разжав скрепки тетради, я доставала из нее листки и, помусолив карандаш, писала печатными буквами письма родителям. Потом опускала эти письма в почтовый ящик, который висел все на том же магазине, а спустя пару дней залезала на крышу бабушкиного дома и начинала смотреть на дорогу в надежде увидеть на ней папу или маму.
Бабушка у меня была самая обыкновенная, к тому же безграмотная. Она не умела ни читать, ни писать, в графе паспорта, где нужно было поставить роспись, у нее стоял крестик. Но она была настоящая. Она вставала ни свет ни заря, провожала стадо, а потом пекла для меня блинчики. «Вставай, Юленька, блины уж поспели», — говорила она, занося в горницу блины и блюдце с медом. Ближе бабушки у меня никого не было, но то, что она для меня сделала, я поняла все же не так давно. Она научила меня ходить, пока родители мои работали на заводах и учились заочно в университетах, постигая марксизм-ленинизм, научила меня готовить в русской печи кашу в чугунке, сбивать масло из сливок, а еще радоваться ласточкам за окном и зеленой черемухе. А еще, как добыть из растений влагу, если хочется пить, как прокормиться в лесу и как не заблудиться.
ФОТО ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА
Каждый день летом, как только поспевала лесная клубника, мы брали бидончики и шли в лес. Ягоду мы собирали понемногу, но за лето получалось прилично. Собранное мы рассыпали на газету, расстеленную на крыше, и сушили на солнце, а затем ссыпали в холщовый мешок, который бабушка хранила за печкой. Когда я приезжала к ней зимой, бежала сразу туда и запускала свои маленькие ручки в этот мешочек, набирала полные горсти и запихивала в рот это концентрированное счастье.
Бабушку в деревне знали все. Как пришло к ней это ремесло, я не знаю, но в нашей деревне она была одна, кто этим занимался, поэтому ее очень ценили. Бабушка стригла деревенских овец, потом состриженную шерсть перерабатывала, разделяя ее на волокна и удаляя комья, пряла, а из готовой нити вязала носки или варежки. Денег за работу она не брала, но брала молоко, масло, сало, муку, мед и прочее. По этой же причине, скорее всего, бабушка и не держала скотину, только кур.
Я присутствовала на всех этапах, видела, как ловко бабушка управлялась с овцами, зажимая их по очереди между ног, и аккуратно, не раня кожи, огромными ножницами состригала шерсть, которая сходила с овцы пластами, похожими на спадающую шкуру. Эти пуховые копны мы складывали в мешки и затаскивали в избу. Надо сказать, что аромат от них исходил специфический. Меня он поначалу смущал, но со временем я переставала его замечать. Эти горы шерсти мы разбирали с бабушкой вдвоем, делая из скомканных завитков маленькие воздушные облачка, которые складывали отдельно. То, что происходило потом, иначе как волшебством я назвать не могу.
Как только наступала ясная ночь со множеством звезд и луной, бабушка доставала прялку, веретено и садилась у окна. В серебристом лунном свете она начинала свою главную работу. Одной рукой потихоньку скручивая в тонкую нить привязанное к прялке шерстяное облако, другой она крутила веретено, и крученая нить, переплетаясь с серебристым светом, аккуратно ложилась на веретено ровными слоями, формируя клубок. Я поначалу удивлялась и спрашивала у бабушки, зачем все эти мучения, ведь можно же просто включить свет. Но бабушка только посмеивалась и говорила, что из лунной пряжи носкам да варежкам сносу не будет. Сколько я потом сама перевязала носков и варежек, красивых, расписных, но век их всегда был недолог, а бабушкиных на всю зиму хватало, а то и не на одну.
Я помню, как я смотрела на бабушку в этом лунном сиянии и видела, как она преображалась и становилась похожей на героиню русских сказок. Мне даже казалось, что веретено само крутится, словно живое. Это было завораживающе. Сколько раз я ни пробовала сама, никогда у меня так ловко не получалось. Как только бабушка бралась за работу, я садилась подле и просила: «Бабушка, расскажи сказку». Бабушка посмеивалась, а потом заводила рассказ. Только спустя годы я поняла, что, возможно, и не сказки это были. Сейчас я бы расспросила ее подробно и записала бы, но, увы, бабушки больше нет. Когда она умирала, она смотрела в угол комнаты поверх меня и улыбалась, впервые после нескольких месяцев паралича. Я знала: за ней пришел ангел, о котором она мне часто рассказывала.
***
фото: