Владислав Крапивин. Кабул
Фрагмент из нового романа «Тополята»
Продолжение. Начало в NN 218, 226, 229, 232, 235.
«ГДЕ ТЫ РОС?»
Аркадий Михайлович коротко посмеялся и встал со скамьи.
— Пойду я… Ты, Виталий, если что, звони моментально. И студиозусов там предупреди. А то, не дай Бог, развяжут гражданскую войну.
— А может, пусть? — хмуро спросил Виталя. — Егорка Лесов спрашивал вчера: не пора ли?
— Не пора. Попрошу мать надрать уши этому экстремисту…
— Егорка хороший человек, — заступился Тенька, хотя не понял, о чем речь.
— Все вы хорошие… — подпоручик Куликов на ходу растрепал Теньке отросшие волосы, а на незнакомого мальчика только посмотрел, мельком. И ушел.
— Сухарик, значит, вам? — спросил Виталя. — Чревоугодники… — Он расстелил на верстаке газету «Старый Колыбельцев», открыл побитый и расхлябанный холодильник, выложил копченую курицу, надрезанный каравай и две редиски. Выставил коробку с молоком. С полки взял фаянсовые кружки. Курицу рванул так, что в кулаках остались коричневые ножки с косточками. Мальчик крупно глотнул, дернулось тонкое горло. Тенька тоже глотнул, потому что сегодня не завтракал.
— Лопайте, — велел Виталя. Они оседлали лавку, привалились к верстаку и вцепились в куриные ножки зубами. Молча.
И так, без слов, насыщались они минут пять. Виталя прервал чавканье и сопенье короткой фразой:
— Тень, изложи ситуацию.
— М-м… какую?
— Которую мы имеем на данный момент… Я впервые вижу этого юношу. Как тебя зовут, незнакомый гость?
Мальчик перестал жевать, сделал глоток из кружки, глянул исподлобья и сипловато сказал:
— Кабул.
— Кабул, — сказал он, и на Теньку будто повеяло жарким песчаным ветерком. Похоже, что и на Виталю.
— Романтика гор и пустынь, — заметил он. — Ты что, не из этих краев?
— Из этих, — со вздохом сказал Кабул. — Только так вот… получилось.
— Рассказывай, — с таким же вздохом велел Виталя.
— А вы… меня не сдадите?
— Куда? — хмыкнул Виталя. — В ломбард, что ли? Много за тебя не дадут.
— Ментам или в комиссию по Опеке.
Виталя сел на чурбак против Кабула и деловито объяснил.
— Ты неправильного мнения о своей персоне. Кабул. Ментам ты ни на фиг не нужен. если за тобой не тянется крупного уголовного дела. По-моему, не тянется, а?
— Не-е! — вскинулся Кабул.
— В таком случае, ты простой беспризорник. Зачем тебя ловить? В стране у нас беспризорников… точно никто не знает, сколько, но, говорят, не меньше миллиона. Поймают одного, а дальше что?.. А всяким опекам и ювеналкам ты опять же ни к чему. Им нужны ухоженные дети из приличных семей, чтобы можно было засадить в детдом, в приют, а оттуда перепродать в патронажное семейство или за рубеж. Это бизнес. Вот когда ты был мальчиком из хорошей семьи… был ведь? — неожиданно жестко спросил Виталя.
Кабул кивнул:
— Был… только не всегда. Я везде был.
— Вот и рассказывай, — опять велел Виталя.
— А… зачем?
— Чтобы решить: как быть дальше?
— А… как тут можно быть? — Кабул прижал к бокам локти. Метнулся взглядом по Теньке и Витале.
— Я не знаю пока, — мягко выговорил Виталя. — Для начала скажи: кто твои родители?
— Их нет.
— Ну, случается… А кто они были?
— Если бы я знал! — вырвалось у Кабула с такой тоской, что Тенька съежился.
Витале тоже стало не по себе. Он помолчал с полминуты.
— Ну… а все-таки… Где ты рос?
ЕГО ЖИЗНЬ…
Сначала Кабул рос в доме малютки. Туда его привезли из Южного Края, где гремели бои. Группу младенцев спешно эвакуировали вглубь Империи. В сопроводительных бумагах было сказано, что родителей нет в живых. И даже имена родителей не названы. Видать, никто и не старался их узнать в той кровавой круговерти.
Потом он жил в дошкольном детском доме. И тогда его звали Владиком. Владик Иванов. С этим именем он перешел в детской дом для школьников. То есть его перевели. Никого ведь не спрашивали, где они хотят жить. Если бы спросили, Владик ни за что не согласился бы покидать привычное место.
И в доме малютки, и в дошкольном «курятнике» жилось неплохо. Владику казалось, что это вполне нормальное детство. Временами даже счастливое. Потому что другого детства он просто не знал. Иногда на ребят покрикивали, иногда в угол ставили, а бывало, что и шлепки они получали. Но зато и хорошего хватало. Поездки на дачу, мультики по телевизору, игры, друзья-приятели, пирожные к чаю по праздникам, сказки всякие, которые кто-нибудь рассказывал шепотом, когда на ночь выключали свет. И были воспитательницы, которые умели приласкать, утешить при каких-то горестях, пригрозить наказанием за провинности, а потом пожалеть и погладить про голове: «Ох, ты, горюшко непутевое».
В старшем детдоме (точнее, в «интернате для детей-сирот») все оказалось не так. Там верховодили большие ребята, их надо было слушаться. Делать все, что они велят: застилать их постели, чистить им башмаки, убирать со столов. Иногда «старшаки» не очень приставали — живи спокойно, малявка. Но бывало, что кого-нибудь невзлюбят, и у бедняги начинается беспросветная жизнь. Называлось это «дрессировать мышку». «А ну, иди сюда, сперматозоид! Почему ночью хныкал, спать не давал? Щас потанцуешь. Дай башмак и подставляй ж.
И жаловаться бесполезно. Воспитатели не хотели связываться со старшаками — себе дороже. И делали вид, что все хорошо.
С виду, и правда, все было хорошо. Ковровые дорожки в коридорах, цветочки на окнах, отглаженные рубашечки и платьица на детках. В туалетах, правда, пованивало, но там время от времени разбрызгивали пахучую жидкость. Иногда приезжали улыбчивые дяди и тети, привозили игрушки и конфеты. Конфеты, правда, куда-то исчезали, а плюшевые медвежата и обезьяны валялись в игровой комнате (и накопилось их видимо-невидимо).
Но это была дневная жизнь. А после отбоя… натягивай одеяло на голову и надейся, что ночь пройдет спокойно.
Симпатичного светловолосого Владика Иванова тоже попробовали сделать «мышкой». Тощий, с табачной вонью изо рта и сладкой улыбкой, семиклассник Дама, велел семилетнему Владику:
— Ты, одуванчик, почисти мои кроссовки. Чтобы как из магазина.
Владик Иванов был тихий, вежливый мальчик. И упрямый мальчик. Понимая, что рискует если не жизнью, то здоровьем, он сказал:
— Чисти, пожалуйста, сам. Не маленький.
Дама разозлился не сразу. Сначала просто удивился:
— Какой непослушный ребенок! Делай, что сказано, или отшлепаю.
— Только попробуй, — обмирая, сказал Владик.
Дама сощурился, поддернул рукава и поплевал на ладони.
— Иди сюда, личинка.
Все замерли, ожидая забаву. Кто-то выжидательно хихикнул.
Владик не пошел к Даме. Он сцепил зубы и бросился на Даму! Он ненавидел всех вокруг и очень хотел обратно, в прежний детский дом. К старым приятелям, к нянечке тете Маше. А поскольку туда было нельзя, оставалось кинуться, как в яму, в черную битву, и пусть хоть убьют. Владик ударил Даму головой в живот, обежал его, согнувшегося, и по-кошачьи прыгнул на спину. Одной рукой вцепился в волосы, другой замолотил по плечам. И укусил за ухо.
— Гад! — с брызгами слюней заорал он. — Гнида! Искалечу! — Так иногда в прежнем детдоме кричали доведенные до крайней обиды мальчишки. Те, у кого была склонность к истерике. С Владиком такого там не случалось, а сейчас прорвалось. Наверно, потому что он оказался здесь совершенно среди чужих. Почему-то его перевели сюда одного, а остальных ребят из его группы в другие интернаты и приюты.
— Гад!..
А еще он кричал совсем жуткие слова, которые вырывались у детдомовцев-дошколят в минуты большого гнева (они, ребята эти, были малыши, но кое-что знали в жизни).
Вбежал воспитатель Юрий Юрьич — носатый, усатый, очкастый. Легко отцепил Владика от врага, бросил на кровать, а Даме хладнокровно объяснил:
— Ты, Гусаков, должен смотреть, с кем затеваешь свару. Есть личности, в которых отсутствует чувство самосохранения, они как камикадзе. На такого и нарвался. В следующий раз бди.
Владик знал, кто такие камикадзе, и вовсе не был таким. И чувство самосохранения в нем не пропадало. Просто в каких-то случаях оно могло отключиться на миг. Но здешний народ, кажется, решил, что он такой всегда. Юрий Юрьич ушел, мальчишки осторожно отошли от кровати, на которой судорожно всхлипывал Владик. Он повсхлипывал и встал — будто другим человеком. С той поры его обходили сторонкой — и старшаки, и младшие. С такими шизиками лучше не иметь дела. Кто-то однажды сказал у него за спиной: «Псих, как Юзя-пулеметчик в кино «Афганская баллада»… — (показывали этот фильм недавно по телеку). И приклеилась к первокласснику Иванову кликуха «Кабул» — это, как известно, столичный город в Афгане…
Ну, Кабул так Кабул. По крайней мере, больше никто не лезет. Хотя пацану с таким прозвищем надо было бы выглядеть смуглым и носатым (вроде Юрия Юрьича), а он был бледный, с длинными почти белыми волосами вразлет. Его даже стричься не заставляли, воспитательница Анна Даниловна говорила: «Ах, не надо портить такую прелесть…»
Эта же Анна Даниловна записала Кабула в интернатский хор мальчиков — услышала, что у Владика Иванова звонкий и чистый голос («и слух у ребенка очень даже неплохой…»). Кабулу заниматься в хоре нравилось. В этом был какой-то жизненный смысл. Какое-то «звучание». Поешь, например «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать», и в глазах даже щекотно от слезинок и кажется, что в жизни когда-нибудь (конечно, не скоро еще) случится что-то хорошее.
Хорошее случилось, когда Кабулу исполнилось десять лет.
МАМА
Тенька узнавал про жизнь Кабула не сразу. При первой встрече Кабул рассказал только главные моменты, а уж потом — иногда Теньке один на один, а порой при Витале, при Шурике и Егорке — добавлял разные события и случаи. Но потом все это Теньке запомнилось, как один длинный и связный рассказ.
Говорил Кабул не очень охотно, однако и не отмалчивался. Понимал, что не надо таиться от людей, которые хотят ему помочь. А бывало, что улыбался, открыто, хорошо так, словно зажигался у него в душе фонарик. Или наоборот -вдруг застревал в его горле комок и наворачивались капли среди ресниц. Тогда остальные понимающе опускали в глаза.
… Однажды Кабула посадили в «ящик». Так называлась каморка, в которую отправляли провинившихся. Убогая, с обитыми фанерой стенами. Не совсем карцер, без решеток и холода, но тесная и — главное — нестерпимо скучная. Не было в ней ничего, кроме широкой дощатой лавки. Сильно провинившихся узников здесь раздевали догола — чтобы сильнее ощутили свое ничтожество, — но Кабулу оставили одежду, потому что вина его была не так уж велика (по сравнению с провинностями других). На него во время репетиции хора наорала Анна Даниловна (в скверном настроении была — видать, дома полаялась с мужем). А Кабул сказал, что больше не будет петь. Аннушка заорала снова, отвела его к старшему воспитателю Юрию Юрьевичу и велела «принять меры». Тот был настроен добродушно и велел:
— Иди в столовую убирать посуду и вытирать столы, Кобзон несчастный.
Но Кабул был обижен крепко и ответил, что пусть Аннушка сама вытирает столы, раз такая горластая, а он не обязан. После чего был схвачен за шиворот и отведен в эту вот внутренность фанерного кубика. С обещанием, что будет сидеть здесь без еды «до полной потери голоса».
Он посидел, позевал, прошелся глазами по надписям, которые щедро украшали голую фанеру. Арестанты, как правило, оставляли здесь свои имена и даты отсидки. Владик отыскал свою прежнюю роспись: «Кабул 20 января 2008 года. Да здравствуют крылья свободы!» Это написал он, когда посадили первый раз (ненадолго, на три часа, за то, что после отбоя читал с фонариком под одеялом книжку «Приключения Карика и Вали»). Сейчас Кабул достал из щели за фанериной карандашный огрызок и нацарапал на свободном месте: «Кабул, 15 мая 2008 г.» А чуть в сторонке: «Аннушка дура». После этого он ощутил в душе облегчение. Сел на «нары», отодрал от щиколотки засохшую болячку, отвалился к стенке и стал вспоминать планету «Земляника», на которой водятся красные кони. Планета придумалась у него — еще давно — сама собой, и кони на ней были добрые: длинно-гривые и губастые.
Через час лязгнула снаружи щеколда и появилась практикантка Вера. Хорошая, кудрявая и веселая. Таких вот молоденьких студенток иногда посылали в детдом из педучилища на практику. Ребята к ним буквально прикипали, но практика заканчивалась быстро, и девушки исчезали. У многих от этого была большая грусть (а иногда и слезы).
— Привет, жертва режима! За что тебя сюда?
— За Аннушку. Петь заставляла, а я не стал.
— А почему?
— Потому что вопит слишком громко. Если бы только на меня, а то и на Вовку Винтика, а он еще маленький, сразу в слезы. Я и говорю: «Пойте тогда сами про наше солнечное детство…» А она меня к Юрьичу.
— Трудная у тебе жизнь, Владик…
— Она никогда не говорила ему «Кабул».
— Обыкновенная, — сказал он. — У всех такая.
— Ну… да. У всех, кто в детдомах…
Вера принесла с собой берестяной баульчик. Теперь открыла его и достала маленький термос, кружку и салфеточный сверток. Кружку поставила на скамью, налила из термоса горячее какао. В свертке оказалась большущая ватрушка с творогом.
— Подкрепись, узник, ужин тебе, видимо, не светит.
Кабул вцепился в теплую ватрушку зубами, глотнул какао. Да, бывают в жизни радостные моменты. Между двумя глотками он сказал сквозь жеванье:
— Вера, спасибо. А тебе не попадет, что ты сюда, ко мне.
— А я не боюсь. На меня много не поорешь, — и стала вдруг не улыбчивой, а серьезной, со сведенными кучерявыми бровями.
Кабул доглотал из кружки, собрал на ладонь крошки и бросил в рот. Подышал, помолчал. Снова дотянулся до щиколотки, пальцем промокнул росинку крови на месте оторванной болячки.
Вера пригляделась.
— Подожди-ка. Что у вас тут за привычка расчесывать царапины.
Она достала из баульчика косметичку, а из нее кружевной платочек и пузырек с духами. Пропитала ими тонкую ткань. Прижала ее к алой точке на ноге Владика.
— Щиплет?
— Не-а.
— Это плохо. Должно щипать, чтобы убилась вся зараза.
— Ой, щиплет… маленько.
— Вот и хорошо. Владик, а можно задать тебе один вопрос?
— Хоть сто! — благодарно сказал он и незаметно придвинулся к Вере. От нее пахло духами и чем-то еще непонятно-хорошим. Возможно, густыми кудряшками прически.
— Слушай, Владик, а ты всегда жил в детдомах? Без родителей? — полушепотом спросила Вера.
— Всегда. — Кабул уперся подбородком в обтянутое хэбэшной штаниной колено.
— И… совсем не помнишь маму и папу?
— Я даже не знаю, кто они. Мне говорили, что в дом малютки меня принесли почти что новорожденного. Вроде бы родители погибли под обстрелом, но как их звали, узнать не удалось.
Вера взяла его за плечо.
— Я тоже росла совсем без мамы. Она умерла при моем рождении.
— Ты детдомовская?!
— Нет, я жила с отцом.
— Это все же не интернат, — умудрено заметил Кабул. Среди ребят — и в малышевом детдоме, и здесь, в интернате — часто велись разговоры: кто совсем сирота, а кто не совсем, и, если «не совсем», то у кого, где и какие есть родители. Те, у кого они есть, были счастливцами. Например, если даже мать спилась, а отец в тюрьме, все равно оставалась хоть капельная надежда: вдруг в будущем все наладится? Вдруг они однажды появятся и скажут: «Пойдем домой…» Ходили даже слухи, что где-то когда-то такое случалось.
— Да, конечно, — согласилась Вера. — Папа хороший. Это замечательно, что он есть. Но самое замечательное, что однажды он сказал мне простую и. такую очень прочную вещь.
— Какую? — шепнул Кабул и почему-то встревожился.
— Вот такую. Он сказал: «Верочка, несмотря ни на что, у тебя все равно есть мама…»
— Как это? — выдохнул Кабул.
— Я тоже ахнула: «Как это?» И даже перепугалась: может, решил жениться? И тогда — мачеха? А он объяснил… Хочешь, я это объясню тебе?
Владик понял, что сейчас откроется небывалая тайна.
— Да… да, я хочу.
— Тогда по порядку. Человеческая жизнь главным образом состоит из прошлого. То, что ожидается в будущем, — его еще нет. Не было. А то, что сейчас, — оно очень моментальное сейчас. А самое большое в жизни — то, что уже было. Ну, недаром же, когда человек думает о жизни, он обязательно вспоминает, какая она была… А раз была, значит есть… Понимаешь меня?
— М-м… — осторожно сказал Кабул.
— Ну, посмотри. Вот вчера вам читали «Руслана и Людмилу» поэта Пушкина. Эта книга есть сейчас. Но, если бы раньше не было Пушкина, никогда не было бы книги. Значит, он тоже есть — всегда. Если бы не было мам, не было бы меня и тебя. А раз мы есть на свете, они тоже есть. Их можно вспоминать и можно… представлять живыми, будто они рядом.
Теперь Кабул понимал. Он сказал с трудом:
— Тебе… хорошо. У тебя, наверно, фотки сохранились. И ты знаешь, как ее звали… зовут. А у меня что?
— А у тебя… а тебе известно, что она все равно была, значит, есть. Ну, пусть не знаешь имени и не видел лица. Но ты можешь представить. Пускай даже не очень ясно, а будто в сумерках, полутень. Словно она подходит сзади и гладит по голове: «Владик, это я.»
Короткий, как удар, плач едва не рванулся из него. И тогда было бы не остановить. Но Кабул в последний миг сдержался. Закусил губу и совсем крепко прижался к Вере.
Распахнулась дверь и возникла воспитательница. Наталья Зиновьевна.
— Иванов!.. Ой, Вера… Вера Олеговна, а вы здесь… зачем? Вы… как-то странно обнимаетесь и.
— Не странно, а по-приятельски. Провожу доверительную воспитательную беседу. Чтобы мальчик не спорил со старшими.
Она переглянулась с Кабулом, и оба хихикнули про себя. Наталья Зиновьевна покивала:
— А! Это хорошо. Иванов, иди, надень чистые брюки и рубашку, там пришли люди, которые хотят с тобой познакомиться.
Это что за новости?.. Кому нужен детдомовский пацан Иванов? Кабул даже струсил и чуть не сказал: «А че я сделал?» Но жизнь научила, что задавать лишние вопросы (особенно такие тупые) не следует: нарвешься на какую-нибудь неласковость.
Оказалось, что бояться не следовало! Наоборот! Случилось чудо! Оно иногда случается в малышовых детдомах, но в таких вот, которые для школьников, это очень редкое событие. Недели две назад интернатский хор выступал перед работниками кондитерской фабрики «Сладкая радуга» (которые считались шефами детдомовцев), и там на светловолосого певца Владика Иванова положила глаз супружеская пара. («Море, ты слышишь, море! Твоим матросом хочу я стать.»). Это были начальник цеха Андрей Кириллович и старший бухгалтер Эмилия Борисовна. Переметовы. И вот теперь:
— Владик, нам очень понравилось, как ты поешь. — И это означало, конечно: «Мальчик, ты вообще понравился нам».
— Ты не против, если мы пригласим тебя в гости?
Конечно, он был не против! Такое событие в однообразии интернатской жизни!
В доме у Переметовых оказалось замечательно! Во-первых, потому что это был настоящий дом. Вернее, отдельная трехкомнатная квартира. Не интернатские спальни с рядами одинаково застеленных коек и запахом хлорки — еле заметным, но неистребимым. Во-вторых, сами Переметовы оказались замечательные. Правда, Андрей Кириллович — сдержанный такой, все время думающий о чем-то своем, но добрый. Он дал Кабулу большущий морской бинокль (Кабул чуть не уронил), сказал:
— Можешь посмотреть с балкона, видно полгорода.
И правда, вид был удивительный: широченные улицы, высотки, эстакады. Кабул впервые понял, в каком громадном городе он живет.
А Эмилия Борисовна, то есть тетя Эма, прямо источала теплоту и ласковость:
— Владичек, тебе нравится у нас? Пойдем, я угощу тебя ананасом, малыш. А хочешь поиграть за компьютером? Андрюша, покажи Владику, как включать этот агрегат.
Так он оказался у компьютера, от которого никто не прогонял. В интернате-то посидеть перед монитором и клавиатурой удавалось не часто, там всегда паслись старшаки, а у «мелких» занятия по информатике бывали только изредка, через пень-колоду.
Он давил клавиши почти наугад, удивляясь радостному цветному беспорядку, который возникал на экране. А тетя Эма подходила со спины, обнимала его за плечи.
— Играй, играй, Соловушка. Мы рады, что тебе хорошо.
А потом еще раз в гости, еще.
— А хочешь пожить у нас недельку? Мы втроем съездим к нашим друзьям на дачу в Орехово.
Еще бы он не хотел! Плохо было одно: после таких праздников приходилось возвращаться в интернат. Но вот наступил день, когда возвращаться стало не надо.
РАЗБИТАЯ ВИТРИНА
Прошел год.
Опять наступило лето. Поехали к морю, в Алушту — сначала поездом до Симферополя, потом автобусом.
Путь на поезде был длинный, мама Эма стонала и ворчала, жалуясь на духоту в вагоне. Но Владик был счастлив. До этого он ни разу никуда не ездил на поезде и теперь всю дорогу не отлипал от окна. Громадная земля разворачивалась перед ним зеленью, городами и деревнями, реками и мостами. Смотреть ни чуточки не надоедало, только к вечеру в глазах танцевали разноцветные пятна.
И море было волшебное! Оно обнимало и качало Владика, словно он был его родной рыбешкой. И даже ревучий шторм, от которого на берег летела хлесткая пена, а на деревьях ломались ветви, не показался страшным. А еще была кудрявая девочка Зойка (немного похожая на студентку Веру), с которой они дурачились на пляже и лопали по три порции мороженого в прибрежном кафе. Жаль, что разъехались и больше никогда уже, конечно, не встретятся. А однажды Владик увидел вдали настоящий парусный корабль, и это было, как ожившая книжка «Водители фрегатов».
Обратный путь был не такой радостный. Не потому, что кончился морской праздник, а потому что скреблась тревога. Владик наконец ясно понял, что у мамы Эмы и дяди Андрея не ладится супружеская жизнь. И уже потом, вспоминая поездку, он понял: муж, и жена Переметовы отправились в путешествие вместе, чтобы последний раз попытаться что-то склеить в этой жизни. То, что склеить было невозможно.
Дома они молчали, глядя мимо друг друга. В августе и сентябре дядя Андрей то и дело уезжал в командировки («для обмена опытом»), а в начале октября, когда мамы Эмы не было дома, он сел перед Владиком на табурет, взял его за локти и, глядя в пол, сказал:
— Такая вот, брат, история. Ухожу я.
— Как? — выдохнул Владик, хотя сразу понял, о чем речь.
— Ну, вот так. Не сложилось у нас с Эмилией. Зачем же мучить друг друга.
Он отдал Владику на память морской бинокль и ушел незаметно, не попрощавшись. Взял с собой только чемодан. Квартиру оставил жене. Тетя Эма всплакнула, прижавши Владика к пахнувшему косметикой платью.
— Ты не должен обижаться на дядю Андрюшу. Он хороший человек. Просто мы… очень разные.
Владик напряг плечи. Было в словах мамы Эмы что-то искусственное.
— А как мы будем теперь? — прошептал он.
— Что же делать? Проживем вдвоем.
Вдвоем жили недолго. За две недели до Нового года в доме появился Лев Геннадьевич. Всегда бодрый и жизнерадостный, лысоватый, с выпуклыми синими глазами и очень гладким подбородком. Владику он сказал:
— Так и зови меня, дружище: «Лев Геннадьевич» . Не люблю всяких «дядей и тетей», есть в этом детсадовская слюнявость. А мы ведь взрослые люди, не так ли?
Владик не считал себя взрослым, но возражать не стал. Ему не хотелось лишних осложнений.
Жизнь потекла по-прежнему. Почти по-прежнему. Только мама Эма была не такой ласковой, как в прошлом году, и чаще морщилась, разглядывая Владькин троечный дневник: «Когда ты возьмешься за ум?» — «Иннушка сказала одной тетке, председательнице родительского совета, я слышал: «Он же из интерната, а там все тупые.» Мама Эма не возмутилась такими словами и молча подписала дневник.
Лев Геннадьевич во Владькино воспитание не вмешивался, с вопросами и беседами не лез, разговаривал сдержанно. Дядя Андрей тоже бывал, немногословен, однако в его сдержанности пряталась добродушная усмешка, а у Льва Геннадьевича ощущалось абсолютное «мне все равно».
Друзьями в классе Владик так и не обзавелся. Там был авторитетом Артур Дымчиков со своими подпевалами. К Владику Переметову они не прискребались, но давали понять одноклассникам, что прискребутся ко всякому, кто попробует набиваться к детдомовцу в товарищи. Ну и фиг с ними со всеми, раз такие трусы. В середине зимы он записался в баскетбольную секцию, и тренер говорил, что «у Переметова есть перспективы!» Но весной этого тренера почему-то уволили, а нового не нашли, и секция закрылась.
Неподалеку от дома был заброшенный, затерянный среди многоэтажек и гаражей сквер, и в нем Кабул нашел приятелей. Ребята были младше его, из третьего и четвертого класса, но с ними Владик чувствовал себя хорошо. Зимой они катались на лыжах с мелких горок, весной построили в крохотном овражке пеструю водяную мельницу. Двоих ребятишек — Алика Семенова и Андрюшку Гаврина — Владик несколько раз приводил к себе домой, показывал на компьютере простенькие «игрушки» (у самих-то этих ребят компьютеров не было). Давал им бинокль, чтобы посмотрели с высоты на окрестности.
В классе как-то разнюхали, что Кабул «хороводится с мелкими», стали подначивать, но Кабул послал болтунов подальше — спокойно и решительно.
Однако большую часть времени после школы он проводил один. Можно сказать, обитал в своей скорлупе. В своем отдельном мире. Там были книжки, компьютер с играми про звездные войны, планета Земляника, где жили длинно-гривые красные кони. И была мама. В тревожные минуты он говорил себе: «Все равно у меня есть мама».
А еще у него был свой дом, в котором, несмотря на печали и тревожные предчувствия, жилось все-таки неплохо. Он любил в этом доме все — свою фаянсовую кружку с зеленым гномом на боку, свою настольную лампу со стеклянным желтым абажуром, электронные часы с маятником-корабликом, тихое ворчанье холодильника в кухне, узор из серых листьев на желтых обоях. Любил уютную тахту, на которую можно хлопнуться спиной, чтобы разглядывать трещинки в потолке и думать о чем-нибудь… ну, хотя бы все о той же планете Землянике.
Планета жила в особом геометрическом мире. Владик называл его «Конфигурации пространств». Конфигурации начали возникать в его воображении, когда в школе стали изучать геометрию. Вообще-то математику шестиклассник Переметов не любил (от всяких формул и вычислений трещала голова), но геометрия ему понравилась. Пока это была геометрия плоских фигур, но и она подчинялась красивым, стройным законам. А учительница сказала, что в дальнейшем будут изучать геометрию объемных построений, которые расположены в трехмерном пространстве. И у Владика вдруг само собой возникло в голове это пространство, заполненное пирамидами, кубами, шарами, лучистыми фигурами, переплетением прямых и выгнутых плоскостей. Тогда и появилось неизвестно откуда взявшееся понятие — «Конфигурации пространств». Стало казаться, что Конфигурации заполняют весь мир. И что, перестраивая их, можно перестраивать свойства этого мира.
Он и перестраивал их, лежа в постели и прикрыв глаза. Когда в подступившей сонливости геометрия мира становилась послушной и удавалось вписать отдельные элементы в плавные изгибы бесконечности, появлялось в душе ласковое такое ощущение. Будто и вправду мир становился добрее.
И мама словно садилась на край постели, касалась невесомыми пальцами Владькиных волос.
… Разве мог подумать Владик Переметов, что безжалостный случай (или судьба? или что там еще?) рванет его из этой жизни и бросит в гущу всяких несчастий?
Был конец мая, тепло стояло небывалое. Владик (а по-школьному — Кабул) беззаботно топал с уроков по улице Геодезистов. С одной стороны — двадцатиэтажные высотки, с другой — бетонный забор замороженной стройки, но даже здесь пахло зеленью и летом, вдоль забора густо цвели одуванчики и ромашки.
У края тротуара, чуть впереди Владика с визгом тормознула черная «Волга», распахнулась дверь.
— Эй, малец, подойди-ка! — Это высунулся дядька в сизом камуфляже, как у ментов, но без погон. Шестиклассник Переметов знал, что, если зовут в машину незнакомые люди, лучше драпать или звать на помощь — это не раз объясняли и в школе, и дома. Он качнулся назад, чтобы рвануть подальше, но сзади его крепко ухватили за бока, рывком переметнули по воздуху, швырнули в салон «Волги». Он упал животом на кожаное сиденье. Вот и случилось то, что не раз показывали по телеку, но что не должно никогда случаться в нормальной жизни с нормальными мальчишками. Владик толкнулся руками, дернулся к открытому окну: «Помогите, меня похитили!» — хотел отчаянно заорать он, но получился сдавленный хрип. Дядька в камуфляже, который сидел впереди, рядом с водителем, засмеялся, не оборачиваясь. А тот, что нырнул в машину следом за Владиком — с обтянутыми белой водолазкой мышцами, с могучей шеей и короткой стрижкой на маленькой голове — взял пленника за шиворот и ровно усадил рядом с собой.
Продолжение следует.