Стихи из первых уст
Поэт Альфред Гольденберг для меня теперь не только имя, не только певец Севера, не только строки стихов. Теперь он — еще и голос, записанный на лазерный диск. Я держу его в руках — своего рода аудиокнигу в авторском исполнении: несколько стихотворений и поэма «Алтарь Неронима Босха».
… У профессиональных актеров иногда получается декламировать чужие стихи так, что кажется, будто они сами, а не поэт, их написавший, говорят эти рифмованные слова — из сердца. Но у настоящих авторов часто получается еще лучше. Даже если они не владеют мастерством выразительного чтения или имеют дефект речи. Потому что действительно из сердца.
У Гольденберга (или Фреда Гольда, как его называли друзья), кстати, никаких дефектов — речь яркая, выразительная, голос приятный, очень мужской, без высоких нот. За звуком этого голоса встает сам человек, о судьбе и творчестве которого не раз писали и вспоминали.
— «Завод», — объявляет голос Гольда, слышится короткий вдох и звучит великолепный стих, многие строки из которого хочется записать в блокнот, пригодятся наверняка.
— Здесь каждый цех всплывал, как Атлантида, — декламирует поэт, я быстро записываю и только потом понимаю, что вообще-то можно ведь и найти книжку стихов Гольда. А ставить пометки в блокноте все равно продолжаю, только теперь другие, ведь Гольд, как и любой другой поэт, в стихах говорит о себе. Его поэзия — поэзия личных имен, придуманного нет — уверена, что был и «мастер Власов Михаил», и все голь-довские впечатления от работы в условиях Крайнего Севера.
По стихам можно написать биографию Гольда, поэта, публициста, члена Союза журналистов и Союза российских писателей, с 1971 по 1988 годы работавшего на севере Тюменской области.
Но подсознательно мне хочется поделить биографию на две неотъемлемые, но все же разные части. Гольд — маститый публицист, и Гольд — вдохновенный лирик. Казалось бы, меня должна больше привлекать часть номер один, но на самом деле влекут обе.
О нем как о публицисте говорили, что он писал свои тексты по большому счету об одном и том же, за какую бы тему ни брался. О конфликте вечного и сиюминутного. Он ездил по Северу, видел массовый героизм людей из «комсомольских десантов», покорителей северных природных богатств, эти холодные страшные и великолепные просторы, способные как покорить сердце, так и намертво его заморозить. Видел заброшенную сталинскую 501-ю стройку -железнодорожную магистраль от Воркуты до Игарки. И уж, конечно, не мог не видеть рутину бюрократической системы с ее казнокрадством.
При жизни Гольд выпустил четыре книги очерков: документальную повесть «Надым» (1982), «Полярные встречи» (1984), «Десант на Ямбург» (1987), «Медвежье: имена и судьбы» (1996).
Поэт Гольд — хоть и мягче публициста, и лиричнее, но во многом они похожи. Ритм стиха сопоставим с ритмом очерка. Вместе с опытом и зрелостью и там, и здесь «пером» начинают писать производственные картины — и как! В наши дни о «железной романтике» уже так не говорят.
Как поэт Альфред Гольд дебютировал в печати в 1957 году, но первую книгу выпустил только через 12 лет — сборник «Мост» (1969). Затем — «Красная луна» (1975), «Дерево тревоги» (1985) — в нем, кстати, опубликована драматическая поэма «Алтарь Иеронима Босха «Сад земных наслаждений». Ее называли одним из вершинных произведений Гольда-литератора. В 1989 году тюменская студия «Регион-Тюмень» сняла по поэме телеспектакль, что вошел в «Золотой фонд» телекомпании. Альфред Гольд появляется в фильме только раз, в самом начале. Он словно представляет свою работу, а дальше текст поэмы произносят уже актеры.
В 1991 году в свет вышел сборник стихов «Колесница». Больше Альфред Гольд ничего издать не успел.
… Остались книги, телеспектакль, воспоминания тех, кто знал поэта, и голос на диске. Голос, кажется, впускающий слушателя-читателя в очень личный мир поэта. Мне кажется, нет ничего более личного, чем чтение собственных стихов.
ЗАВОД
Теперь тот день я славлю как исход
Из прошлого в страну иных реалий.
Вершина дум открытий и печали
Именовалась коротко — завод.
Мой первый мастер Власов Михаил,
На целый час преобразившись в гида,
Меня по территории водил,
Где каждый цех всплывал
как Атлантида.
Здесь не было всего, к чему привык,
Здесь пахло неземным, потусторонним.
Клубился пар, вращался маховик,
Махала тень его крылом вороньим.
Железо, что всегда моим умом
Сопоставлялось с чем-то
злым и вздорным
То плавясь, то сгибаясь под углом,
Казалось здесь и добрым, и покорным.
И подтвержденьем,
спрятанным внутри
Красивых чувств, огрубленных веками
Пленяя разноцветием зари
С него стекала кожа завитками.
Горячий цех меня заворожил.
Как варвар,
я глядел в кострище топки,
Где жил огонь, и силою пружин
Невидимых, как из болотищ топких,
Из лавы алой в тот свистящий ад
Взлетали тельца красных лягушат.
Чистилище осталось позади.
И вот уже космическая веха —
Восход электросварочного цеха —
Вселенская тоска в моей груди.
А в заводском газоне был апрель.
Вернее, был последний день апреля.
И в первом цвете яблонь
первый шмель
Стремительно работал
тонкой дрелью.
На лавочке, сойдясь на перекур,
Дымил народ в спецовках нараспашку.
И мастер Власов, расстегнув рубашку,
Мой модный френч
разглядывал в прищур
ВСТРЕЧА
Я вижу эту женщину впервые.
Так видится случайно, в перерыве,
Когда спешат в столовые, в киоски.
Уже промчался, но сетчатка глаз
Еще хранит внезапные наброски
Лица, так властно тронувшего вас.
И ты стоишь — безволен как растение.
Догнать, вернуть, взмолиться,
удержать!
Но дни идут, как в метрополитене —
То вверх, то вниз,
и кнопку не нажать.
Но это ж не в кино — перед глазами,
В пустом, просторном аэровокзале
Почти глаза в глаза,
куда уж ближе?
Постыдное спокойствие храня,
Я вижу эту женщину и вижу,
Как видит эта женщина меня.
И, может быть,
как горестный калека,
Здоровыми теснимый все сильней,
Я горько ненавижу человека,
Всем корпусом наклоненного к ней.
Любим ли он? Люблю ли я иную?
А, может, все довольны мы судьбой?
Но, боже мой, ведь я ее ревную
И не умею справиться с собой.
И я уже несу ее набросок:
И эту шапку белого песца,
И этот беглый, беличий, раскосый
Овал и взгляд чуть грустного лица.
Я вижу эту женщину впервые.
Нас перелет расторгнет навсегда,
И будут ныть, как раны пулевые
Обысканные мною города,
Где обознавшись в уличном прорыве,
Я вдруг пойму — мои часы стоят…
Я вижу эту женщину впервые,
Последний раз ей вслед роняю взгляд.
ТАНОПЧА
В забытом, как болезнь,
поселке Танопча
Обломки мертвой северной дороги.
В бараке-развалюхе, как в берлоге
Сидят и курят три бородача.
И брови хмурят три бородача,
И разминают пальцами окурки,
И в глотку печки старенькой, ворча,
Толкают промороженные чурки.
И рассуждают: выспаться б чуток.
Поспать — не грех, да не было б угару.
И плещут в алюминиевую тару
Кровей чистейших северный спирток.
А за стеной, где белые волокна
Таскает ветер вдоль и поперек,
Их трактора, нацеля фары в окна,
Молотят, коротая вечерок.
Мы в их приют
ввалились снежным комом
Из мертвого безмолвия, из тьмы.
Воротники откинули и с громом
Оббили задубевшие пимы.
И вместо «Добрый вечер»
или «Здрасьте»,
Простерли руки красные к печи.
И кружки сдвинули бородачи:
— Давай за тех, кто все еще на трассе!
И вот уже сидим мы впятером,
И делим немудреные припасы,
И принимаем кожей и нутром
Огнистых алых бликов переплясы.
И постепенно тает разговор,
Как наледь на унтах и рукавицах.
И думы погружаются в раствор
Медлительных видений. И на лица
Задумчивый ложится полусон,
И восковым туманом окружает.
И в полночь никого не пробуждает
Хлыстом хлестнувший по снегам
клаксон.
В бараке неких пройденных времен
Волокнами усталости объятый
Я уплывал куда-то в 45-й —
В эпоху лиц знакомых и имен.
Я видел пар в распахнутых дверях.
Вошедшие твердили о Победе.
А вьюги на дворе — о лагерях,
Но смысла было мало в их беседе.
И снился мне знакомый скрип крыльца.
И как давно, когда играли в жмурки,
Сквозь пелену я видел два лица,
Склоненных к разжигаемой печурке.
А за стеной, все так же рокоча,
Восхода ожидали, обессиля,
Приползшие к привалу Танопча
Три трактора и два автомобиля.
Осудит ли кудрявая молва,
Скривится ли, уйдя на расстоянье,
Когда над нами грянут покрова,
Явив свое небесное сиянье?
А может, не замечены никем,
Мы откочуем в царство бестелесных,
И вместе с нами в лабиринтах тесных
Заглохнут волны
призрачных дилемм.
Поверить в эту каменность — беда.
Гори, гори, гори, моя звезда!
Мозг будоражь своим лучом певучим.
Облей поля звенящим серебром
И брешь пробей,
когда обступят тучи,
И сталью стань, когда ударит гром.
Я жизнь люблю в любой ее причуде.
И, может, тем судьба моя сильна,
Что я живу, не думая о чуде,
Приемля все, что дарит мне она.
Еще весенним тетеревом лира
Круглит перо, и плакаться грешно.
Как велотрек, в зрачках отражено
Движение бунтующего мира.
Броженье плоти кружит города,
Природа переполнена броженьем,
Моря со дня пронзай воображеньем,
Гори, гори, гори, моя звезда…
ГРИБНАЯ ОХОТА
Что наши страсти? Кончится любовь.
Май задохнется в пламени июня.
Июль окатит хладом полнолунья,
А в августе захочется грибов.
Еще влечет приплясывать и петь,
И верить в неизбежную удачу.
Но уж восторгов зеленеет медь,
Шум тяготит, душе пора на дачу.
Не навсегда, пусть на недолгий срок —
В разлив полей, к скрещению дорог,
В обитель собирательства, охоты,
Где рощ сосновых золотые соты.
Сегодня не звенеть моим стихам,
Пусть шелестят,
как древние страницы.
Бреду по травам солнечным, по мхам —
В глушь, где поют,
кричат и свищут птицы.
Спокоен лес. Чиста его трава.
Полны благоухания поляны.
Ленивые бурчат тетерева,
Уж позабыв боев весенних раны.
Заботясь о потомстве, мураши
Возводят свои царственные зданья.
Тщась подменить отсутствие души,
Всем суетным инстинктом созиданья.
Поди и мне уже пришла пора
Сменить перо на обух топора
И приступать в упорстве муравьином
Рубить свой дом
с крыльцом и мезонином.
Мне ближними зачтется эта прыть,
Подскажут, чем покрасить и покрыть,
Благие чувства осенят их лбы.
И вот, как будто празднуя победу,
Они притащат белого к обеду.
Тут, кстати, пригодятся и грибы…
Не торопись. Под этим старым пнем,
Что по-старушьи накренился набок,
Возможно, затухающим огнем,
Тебя заметив, полыхнет обабок.
Не торопись. Не надо напрямик.
Следи острей, петляя через ельник.
Развороши руками можжевельник,
Быть может, там бокастый моховик?
Не торопись. Какой ты странный тип!
Гляди туда, где ель сложила тени —
То ж император леса, белый гриб!
Поклон ему, немедля на колени!
Ах, я простак… Мне б радоваться тут,
А я, блаженный шевелю губами,
Во мне опять слова мои растут
Невыбранными крупными грибами!
Собрать бы все! Вместилище души
Распахнуто для яростного сбора!
Но я стою растерянно в глуши
Как нищий у воскресного собора…
Авторская запись 1979 года
***
фото: