От светлухи к чернухе. Из тьмы к свету
Фестиваль «Золотой конек» открылся спектаклем пермского ТЮЗа «Охота жить!..» по рассказам Василия Шукшина (инсценировка Ксении Гашевой) в постановке Михаила Скоморохова.
Первоначально был заявлен «Чонкин», однако за время подготовки фестиваля — с весны перенесли на осень, с осени на весну — с «Чонкиным» что-то случилось. Заменили Войновича Шукшиным, тем более что подоспел юбилей Василия Макаровича.
Дурные предчувствия начали оправдываться до спектакля, стоило взглянуть на декорации.
Раз деревенские истории, значит, на сцене все деревянное.
Слева, разумеется, сортир. Справа, естественно, банька. Рамы резные стоят и висят.
Ладно, лишь бы актеры не деревянные.
Актеры, одетые по-деревенски, вышли на сцену, уселись на скамейки. Между зрителями-актерами и зрителями-зрителями опустился прозрачный экран.
Сегодня в сельском клубе «кажут фильму» с Василием Шукшиным.
Фильм показывали достаточно долго, чтобы забыть о спектакле и увлечься происходящим на экране. Мелькнула мысль, что спектакля-то и не будет, вместо этого фильм прокрутят до конца. Однако кино неожиданно прервали, и актеры стали изображать деревенские танцы. На табуретку посадили хорошенького мальчика, одетого школьником; мальчик играл на баяне. То ли «Амурские волны», то ли еще что-то ностальгическое.
Но вальс — это так, баловство, а главные музыкальные темы — адажио из «Кармен-сюиты», обозначающее драматические моменты, и «Первый концерт для фортепиано с оркестром» Чайковского, подчеркивающий патриотическую суть.
Звучит грозное адажио, и сразу понятно, что страсти накалились, жди беды. Встанет герой возле фронтовых фотокарточек, и накроет зал волна громоподобного концерта.
Персонажи рассказов — соседи, фрагменты их историй перемешаны. В одном доме старик к старухе сватается, в другом — пожилые супруги вспоминают молодость, в третьем — хозяйка пишет письмо дочке в город. На улице старухи ссорятся; в магазине «выбросили» каракулевую шубу; один чудик поехал в гости к брату, другой запер тещу в сортире, третий купил жене сапоги без примерки.
Пересказывали Шукшина скучно, медлительно, со слезой умиления. Неужели он такой и есть, умилительный и незатейливо потешный?
Актеры всплескивали руками, хватались за сердце. Молодые тщетно пытались изобразить старых, и, наоборот, зрелые безуспешно молодились. Некоторым актерам удалось создать обаятельных героев, благодаря чему хотя бы несколько фрагментов спектакля можно было посмотреть с удовольствием.
Рефрен, вынесенный в название, — «Охота жить!» — отражает основную идею: как хорошо мы жили раньше, какие были цены, какие люди были замечательные, чистые. Охота жить — это охота жить как раньше. Но жил ли кто-нибудь так, как это показано в спектакле?
Опять картон на фоне дерева.
Следующий участник конкурсной программы — «Момо», постановка тюменского режиссера Михаила Заеца в екатеринбургском театре «Волхонка».
Текст Эрика-Эммануила Шмитта «Господин Ибрагим и цветы Корана», послуживший литературной основой спектакля, может показаться искренним и свежим, но, стоит рассмотреть его внимательнее, обнаружишь имитацию. История Момо, брошенного отцом-евреем и пригретого мусульманином Ибрагимом, — перевертыш истории Момо, отданного мусульманами еврейке Розе в романе Эмиля Ажара «Жизнь впереди». Там мальчик, отвергший веру предков, и здесь мальчик, выбравший другую религию. Перекличка даже в деталях, не буду их напоминать, кто читал — заметил. Но если роман Ажара лишь отчасти литературная игра, то текст Шмитта — сплошная литературщина. Изящная, но бездушная. Остроумие маскирует пустоту. Притом текст Шмитта претендует на глубокие, важные смыслы.
Михаил Заец доказал, что из этого материала можно создать симпатичный спектакль. «Момо» получился трогательным, обаятельным и, что особенно ценно, тактичным в отношении скользких тем. Обаятельны, прежде всего, актеры, играющие с необходимой степенью отстранения, не буквально. Александр Фукалов — строгий отец, погруженный в тягостные думы, не замечающий сына. Он одинок в своем замкнутом мире. Безнадежно одинок. Выключен из жизни. Актер очень точно это выразил, больше пластикой, чем словами.
Александр Сергеев скупо обозначил Ибрагима, не подражая старику, не подчеркивая национальные особенности. Все намеком, однообразным жестом, тонкой улыбкой. На мой вкус, он слишком сдержан, можно подумать, что актер столь скромно играет из-за неспособности играть, но критикам Сергеев понравился.
Елена Шахова в трех эпизодических ролях — Проститутка, Бриджит Бардо, Мать — возместила темпераментом сдержанность Отца и Ибрагима.
Но главный эмоциональный груз достался Борису Зырянову в роли Момо, что закономерно. Он и рассказчик, и центр повествования. Он соединяет, связывает всех персонажей.
Спектакль Михаила Заеца, помимо того, что насыщен театральным остроумием, обладает еще одним достоинством: он светлый и добрый. В «Момо» вместо попсовой идеи, заложенной Шмиттом, главенствует в меру сентиментальная история обретения родства. Ребенок ищет человеческое тепло и находит его. Получает опору для того, чтобы выстоять, сохраниться и жить дальше.
Затем показали «Свет моих очей» по пьесе Туфана Миннуллина в постановке Татарского государственного академического театра из Казани.
Сцена представляет собой поляну в лесу, а лес нарисован на заднике, и сразу догадываешься, что он не совсем обычный. Так и есть, волшебный лес. В спектакле действуют люди и лесные духи Шурале. Они знакомятся, влюбляются, заводят дружбу.
Спектакль шел на татарском языке, о чем зрителей не предупредили, и многие покинули зал в начале действия. Ктото потом вернулся, обнаружив, что в фойе дают наушники для синхронного перевода.
Я смотрела без перевода. Все понятно. Разве что возникают посторонние ассоциации. Например, когда первый из лесных духов, одетый в мятый белый костюм и потрепанную шляпу, вышел в обнимку с бревном, я подумала, что, пожалуй, это Лопахин с последним обрубком вишневого сада.
Обычно посторонние ассоциации — это не признак образованности и не отрыжка «насмотренности», это отклик на дефекты постановки. Но как было в этом случае — не знаю.
Татарская культура исторически близка к русской, при всем их несходстве и чуждости они частично перекрещиваются. Согласно моей доморощенной теории, с близкими культурами постоянно происходят подмены: другой код, а разгадываем как свой и принимаем чужое за искажение своего. Это искажение кажется комичным, допустим, как подражание маленького человека большому, неловкая, наивная копия. Трудно отвлечься от мысли, что перед тобой ДРУГОЕ, непознаваемое в сути, и потому внешне тоже ДРУГОЕ, отличное от ТВОЕГО.
О татарском спектакле следует судить осторожно. Есть соблазн подмены. Мне было интересно смотреть, ни минуты не скучно, я поняла сюжет и характеры персонажей, минуя языковой барьер, мне очень понравились лесные духи, одетые по моде двадцатых годов прошлого века, красивые и милые. И в целом постановка производит впечатление культурной, уже не в национальном, а в театральном смысле.
Второй день фестиваля завершился скандальным «Психозом» по пьесе Сары Кейн в постановке каменскуральского театра «Драма N 3». Скандальный он из-за откровенных слов и откровенных сцен, принимаемых современными жеманниками и жеманницами за чернуху-порнуху.
Режиссер Федор Чернышов на редкость понятно рассказал историю болезни. Героиню играют три актрисы. Она, Она же, Она другая. Она — с бритой головой, пацанка, резкая в словах и движениях, ясно понимающая, что выхода нет. Нет выхода, кроме единственного, находящегося там же, где вход. Нет выхода, кроме смерти. Тело и душа в разладе, им не договориться. Потребности души не согласны с потребностями тела. А социальный образ, требуемый от человека обществом, не принимает в расчет ни тела, ни души.
Любовная ситуация обострила разлад до непереносимого. Душа любит, тело вожделеет, но им не дают того, в чем они нуждаются, или не дают столько, сколько нужно, их ограничивают, обуздывают, глушат лекарствами.
Представьте: вы в отчаянии, боль такая сильная, что затмевает собой все на свете, а вам предлагают схему достижения успеха. Вы не знаете слов, нет слов, чтобы выразить себя; ни мат, ни бессловесный крик, ни кровь из перерезанных вен не освобождает от боли, а врач регистрирует состояние вашей психики и реакции тела, переводя невыразимое в перечень терминов.
Этот кошмар происходит с героиней «Психоза».
«Она» в исполнении Натальи Бахаревой — самая яркая, убедительно сыгранная. «Она же» (Алена Федотова), в отличие от бритой, — длинноволосая, с женственной фигурой, пытается зацепиться за жизнь, прилепиться, влиться и остаться. «Она же» — тело, физическая оболочка героини. Режиссер подчеркнул физиологичность не слишком приятными для публики эпизодами.
На контрасте с грубым проявлением тела еще беспомощнее, беззащитнее выглядит попытка «быть как все»: сидя на больничной койке, героиня вышивает по канве, словно бы она тоже нормальная женщина, она тоже способна успокоить нервы кропотливым занятием, она тоже рождена, чтобы создавать в доме уют — а все, что считается стыдным, непотребным, скроет за ширмой.
Владимир Скрябин сыграл психиатра, который желает помочь, но лишен такой возможности. Ему бы в своих проблемах разобраться, а не чужие решать. Врачебные знания не годятся для случая Сары Кейн. Не существует таких знаний. Самое большее, что может сделать врач: оболванить пациентку лекарствами. Последняя реплика психиатра «Берегите близких», обращенная к зрителям, прозвучала жалко, но должна прозвучать еще жальче, как признание в полном бессилии.
***
фото: вверху – сцены из спектакля «Охота жить!..»;вверху – сцены из спектакля «Охота жить!..»;вверху – сцены из спектакля «Охота жить!..»;внизу – на сцене артисты Казани со спектаклем «Свет моих очей»;внизу – на сцене артисты Казани со спектаклем «Свет моих очей»;в зрительном зале;в зрительном зале