В очереди на расстрел
Продолжение. Начало в N120
ПЕРВОЕ ДЕЛО СЕРГЕЯ КРУГЛОВА
Сергей Никифорович Круглов был министром внутренних дел СССР десять лет: семь лет при Сталине и три — после него.
Он родился в 1907 году в Тверской губернии в семье рабочего-молотобойца. Всего полтора года проучился в школе. В семнадцать лет его взяли секретарем Никифоровского сельского совета, потом сделали председателем этого сельсовета. После службы в армии он работал механиком в зерносовхозе в Кустанайской области. В 1931 году Круглова зачислили в индустриально-педагогический институт имени Карла Либкнехта в Москве. Активный студент сначала стал секретарем партячейки факультета, а потом возглавил партком всего института. Из него мог вполне получиться профессиональный преподаватель или партийный организатор, но в НКВД образовалось так много вакансий, что его вместе с группой партийных работников направили в помощь новому наркому Берии.
20 декабря 1938 года, в день, когда чекисты отмечают ведомственный праздник, Круглов был назначен особоуполномоченным НКВД СССР, ответственным за расследование дел сотрудников НКВД, допустивших «нарушения социалистической законности».
В том, что местом его первой командировки стал Челябинск, виновата одна маленькая, но чрезвычайно показательная «оплошность» челябинских чекистов.
Нарком Берия получил из прокуратуры СССР такой документ: «По поручению секретаря ЦК ВКП(б) тов. Жданова прокуратура проверила дело бывшего секретаря парткома Каслинского завода Уфалейского района Челябинской области Бирюкова Александра Ивановича, осужденного 8 октября 1938 года Тройкой УНКВД Челябинской области к расстрелу.
Расследованием установлено, что дело Бирюкова было полностью сфабриковано. Для того, чтобы дело Бирюкова пропустить через Тройку., скрыли, что он является секретарем парткома, указав в обвинительном заключении, что он «работал мастером Каслинского завода». Расследованием также установлено, что помимо дела Бирюкова был сфабрикован ряд других дел., по которым эти лица были осуждены к расстрелу.
… Прошу отдать распоряжение о командировании в Челябинск специального работника для производства срочного расследования и о немедленном аресте виновных».
По меркам 1937 года, в деле Бирюкова не было ничего особенного — все тот же выдуманный местными чекистами набор штампов о контрреволюционной деятельности и шпионаже в пользу Германии: якобы им (Бирюковым) «по заданию немецкой разведки произведен поджог деревянного моста на озере Иртяш, взорвал плотину, соединяющую Касли со станицей Маук, совершил поджог сборочного котельного цеха, а также отравил 14 человек рабочих путем подброски стрихнина в мясорубочном цехе». Ничего этого в действительности не было. Да и самого Бирюкова, секретаря парткома Каслинского завода, вполне можно было бы считать совершенно незначительной фигурой рядом с такими партийными «бонзами», как первый секретарь Челябинского обкома ВКП(б) Рындин или председатель Челябинского облисполкома Советников, расстрелянными за «правый уклон». С негласной санкции Сталина, конечно. Такого же высшего партийного одобрения в отношении заводского парторга не было. Здесь органы НКВД превысили свои полномочия и принялись самолично решать судьбу партии, тем самым возвысились над ней. Более того, начальник УНКВД Челябинской области Лапшин и его заместитель Луговцев скрыли партийную должность обвиняемого, и даже назвали его беспартийным, чем и бросили вызов партии.
«СТАХАНОВЦЫ» ИЗ НКВД
Особоуполномоченнный НКВД Круглов выяснил: «в 1937 году над Челябинским управлением витал дух исключительности в сравнении с партийными и советскими органами». Луговцев в своих показаниях Круглову изложил уникальную историю: «Примерно в декабре месяце 1937 года у бывшего начальника УНКВД Чистова собрались Лапшин, я, Ворончихин, Придорогин, Чернов. Чистов говорил, что вот у нас дело идет как будто неплохо, а в области в целом — неважно (тогда в состав Челябинской области входила территория Курганской области — А.П.). Неплохо бы было, если бы мы, чекисты, взялись и привели область в порядок, сделали ее образцовой. Я бы, например, стал первым секретарем обкома, Луговцев — вторым, Лапшин — председателем облисполкома или губернатором (!), Чернов и Придорогин — секретарями горкома. Ворончихина оставили главным в ЧК. Но к этому можно приступать только в конце нашей работы по очистке области, и к этому моменту каждый из нас будет иметь авторитет.» Для достижения такого «авторитета», согласно составленной Кругловым справке, «всего с 29 июля 1937 года, за семь месяцев работы Чистова в УНКВД Челябинской области Тройкой с его участием осуждено 12 тысяч 480 человек, из них 5980 к расстрелу…»
«Стахановца» Чистова, внешне похожего на бухгалтера периферийной заготконторы, наградили в декабре 1937-го орденом Ленина, избрали депутатом Верховного Совета СССР и перевели в феврале 1938 года в г. Сталино начальником УНКВД Донецкой области. Для активизации борьбы с «врагами народа» в Донбассе.
Накануне выборов в парламент страны была издана брошюра с жизнеописанием Чистова. Выходец из семьи бедного маляра-живописца, писавшего большей частью вывески к магазинам. После смерти отца Чистов и сам было взялся за кисть, но у него ничего не вышло. Тогда пришел в ОГПУ и к двадцати трем годам «определился на оперативной работе». Затем репрессивная практика по раскулачиванию в Сибири, участие в арестах командира дислоцированной в Тюмени 65-й стрелковой дивизии комбрига Гаврюшенко, его заместителя полковника Белозерова-Гладышева, начальника политотдела батальонного комиссара Миловидова…* Наконец, работа с челябинским руководящим активом -«гнусной бандой вредителей, ставившей своей целью возврат капитализма в нашей стране (о ходе этого дела Чистов лично докладывал наркому Ежову).
С переводом Чистова в Донбасс репрессивный маховик на Южном Урале остановился. Его сменщик Лапшин признался: «Проводимая операция по изъятию антисоветского элемента носила форму дикого соревнования, а главным вопросом Москвы в докладах по пятидневкам был лишь один: «Сколько?» На проводимых в Челябинске оперативных совещаниях сокрушались: «Плохо льется кровь врагов у нас в Челябинской области, вот другое дело в Свердловске или Омске, там по-настоящему течет кровь рекой.»
Ведение следствия в УНКВД Челябинской области сводилось, по заключению Круглова, к следующему: «Арестованный вызывался только для заполнения анкетных данных. Протоколы допросов, очные ставки писались в отсутствие арестованного. Его террористическую, диверсионную, вредительскую и шпионскую деятельность следователь должен был выдумать. Если выдуманные материалы не удовлетворяли начальство (слабо выражены факты диверсии или шпионажа), дело возвращалось обратно для переделки, а следователь подвергался критике, вроде: «оппортунистически пишете, жалеете врага.»
«Зачастую, — докладывал Круглов новому наркому Берии, — для ускорения процедуры подписания арестованным материалов следствия дело подшивалось заранее, и арестованному одновременно предлагали подписать сразу все: анкету, постановление о предъявлении обвинения, протокол допроса, протокол очной ставки, которых в действительности не было. В барак, где содержались арестованные, приносили сразу группу дел, арестованных вызывали всех вместе, и они, стоя в очереди, подписывали. На просьбы арестованных разрешить им прочесть то, что они подписывают, следователь отвечал: «Некогда читать, видите какая очередь». В ряде случаев протокол допроса просто закрывался листом белой бумаги, и оставалось лишь место для подписи.»
ОЧАРОВАНИЕ ТЕРРОРОМ
Почему сами арестованные подписывали любое, самое нелепое обвинение? Лучше всего — и трагичнее всего — это странное чувство выразил уже в 1956 году поэт Борис Ручьев, проходивший по делу о магнитогорской писательской организации: «Будучи глубоко потрясенным необъяснимым арестом, день и ночь думая в тюрьме о своем нелепом положении, я был окончательно дезориентирован этой идеологической провокацией следствия, да и не я один. Со мной в тюрьме НКВД находились тогда многие ответственные работники области -обкома партии, комсомола, облисполкома. Все они были в такой же душевной растерянности, так же мучительно раздумывали о причинах своих арестов и так же ранее верили и здесь не могли утратить своей веры в необходимость и правильность действий НКВД. И еще казалось мне и моим товарищам по тюрьме, что в какие бы шкуры нас не рядили, в каком бы положении мы ни находились, органы НКВД, хорошо знающие людей, понимающие душу каждого из нас, никогда не могут сомневаться в нашей преданности советской власти. Таким образом, и та работа, совершаемая органами НКВД, от которой, в первую очередь, хотя и страдали мы сами, приобретала в наших глазах видимость некого мудрого мероприятия, до государственного понимания которого мы ни умом, ни опытом не доросли.»
Поэтому и подписывали протоколы, подчас сочиняя за следователей свои «невероятные истории». Проблемы возникали, когда арестованный не признавал себя виновным. Тогда в УНКВД создавались «пробки» из следственных дел, подобно тому, как сегодня возникают автомобильные заторы на оживленных городских перекрестках. Луговцев сообщил Круглову о способах «разруливания» таких «пробок»: «При ознакомлении с делами оказалось, что все арестованные поголовно, а их было около тысячи человек, от своих показаний отказались. В том числе и главари различных антисоветских организаций и занимавшие до ареста видные должности, как председатель облисполкома Гусихин и секретарь обкома комсомола Брандин. При таком положении трудно было закончить следственные дела. Все это вынудило меня, на основании известных мне некоторых указаний (о применении пыток — А.П.) поставить вопрос перед следователями на совещаниях — об изменении курса допроса и о применении к арестованным физических мер воздействия.»
Далее Луговцев рассказал, как применялись такие меры: «…Гусихину было предложено поднять рубашку, опустить брюки, лечь на диван, потом ему на голое тело была положена мокрая тряпка и сырой гибкой палкой ему наносились удары. Гусихин несколько раз терял сознание, но нашатырный спирт и холодная вода быстро приводили его в чувство. Начало применения этой меры было положено глубокой ночью и продолжалось до восхода солнца. После того, когда Гусихин заявил, что признает себя целиком виновным и будет давать показания, применение мер было прекращено.»
Окончание следует.
***
фото: Чистов в центре. Справа Лапшин, слева Ворончихин. 1937 год. Челябинск.