У пожарища
Рассказ
Баба Груша жила в своем доме-развалюхе одна как перст.
Семьи за всю свою жизнь не завела. Было дите (как принято говорить — незаконнорожденное), но Бог прибрал еще в младенчестве.
Сначала горевала. Потом свыклась с одиночеством. Так и жила, разменяла уже восьмой десяток.
Домишко был тоже в возрасте, смотрелся хмуро, убого. Одним углом врос в землю, покосился. Ворота не открывались и не закрывались уже несколько лет: столбы, державшие их, стояли, как пьяные.
Входом во двор служила калитка, которая держалась на одной петле, и, чтобы войти, нужно было ее приподнять — тогда отодвинется на полметра, волочась по земле.
Вот и на этот раз баба Груша одной рукой приподняла ее. Села на такую же покосившуюся скамейку. Не успела поставить свой посох рядом, как подкатило к ее дому белое, как снег, и круглое, как гусиное яйцо, авто.
Она сначала опешила, про себя подумала: «Вот чудо-то». Но когда пыль немного улеглась, из машины, хлопнув дверью, вышел какой-то мужчина. Мало-помалу пригляделась и ахнула:
— Боже ты наш! Афонька! Афонасий Савельевич! Да неужто это ты?
— А что, баба Груша, не похож? Не признала родного племяша?
— Да как не узнать! Поди-ка ты наша кровинка.
— Ну как ты, старая, поживаешь? Еще топчешь грешную землю?
— Какая же она грешная, землица-то — поит, кормит нас! А время придет — и примет нас без роптанья. Это ведь мы грешны. Посмотри, как мы над ней изгаляемся, родимой. То взрываем, то травим — а она все терпит.
— Верно, баба Груша, это я немножко не так сказал, извини.
— Да, ладно, сядь-посиди, да поведай про свое житье-бытье. Ведь сколько снежку потаяло, водицы утекло, как ты оставил родную деревню.
— Да, бабуся, это где-то около трех десятков лет, как мы с мамой уехали.
— Ой, милой, как хоть она там поживает? Ведь она мне родная сестренка, хотя отцы-то у нас разные, а мама одна. Что ты не привезешь ее? Повидались бы, посудачили…
— А она и не просится в деревню.
— Не просится, говоришь? Знаю, что она на меня сердце держит.
Помолчав немного, баба Груша начала рассказывать:
— Ты-то, наверное, не помнишь этого, годочка три тебе было. Рядом ваша хата была, через два дома, только на другой стороне улицы… Слышу однажды, дело к сумеркам было, ревешь ты уж больно шибко. Прибегаю, гляжу, а мать-то твоя вырвала такую длинную крапивину и хлещет тебя по голым пяткам! А ты кричишь: «Мамка, не буду!» Вырвала я у нее крапиву и давай ее саму по рукам хлестать, как-никак я ее на десять лет старше. Когда успокоилась и крапиву бросила, то заметила, что на огороде морковка с половины грядки выдерганная лежит. «Так ты, — говорю, — за эту морковку мальца жалишь, бесстыжая?» А она: «Не твое дите, не лезь, нарожай своих и учи, как знаешь!» И с тех пор как черная кошка пробежала между нами…
Снова помолчали. Баба Груша разволновалась, будто произошла эта ссора только вчера…
— А ты что, Афоня, к бабке пожаловал?
— Дело есть, баба Груша. — Да какие могут быть дела к старухе?
— Земли хочу купить, — осторожно сказал он.
— Так покупай! Разве мало ее, родимой, вон какая большая Россия!
— Оно, конечно, страна наша велика. Но ведь у каждого есть свои корни.
— Это ты правильно судачишь. А зачем тебе землица, ты же житель городской!
— Коттедж хочу построить, вот и смотрю.
— А что это такое? Я, старая, отродясь такого слова не слышала.
— Это, бабуся, будет большой двухэтажный дом со своими удобствами.
— И русская печь есть? — спросила она.
— Да нет, — ухмыльнулся Афоня. — По моим расчетам, будет несколько комнат, пять-шесть, большая кухня, ванная, сауна, спальня. Ну, и детям по комнате.
— У тебя такая большая семья? — Двое детей, мама, жена… Деньги у меня на все про все есть, зарабатываю хорошо. Бизнесмен я, баба Груша. Иногда бывает, что по двадцать четыре часа в сутки запряжен в упряжку, даже пообедать некогда. И не Афоня я сейчас, а Иннокентий Савельич. Поменял я свое имя. Как-то не звучит в моем обществе Афоня.
— Ну, хоть корней не порвал, Савельичем остался…
— Походил я по вашей округе и лучшего места, чем твое «именье», не нашел. Место хорошее, пруд рядом, лес недалеко… Давай, баба Груша, я куплю у тебя твой дом. Сколько попросишь, столько и дам.
— А меня заживо в могилу? Где я буду доживать свой век?
— Почему в могилу? Куплю тебе в городе благоустроенную квартиру, на каком этаже пожелаешь. Хоть на старости лет поживешь почеловечески!
Бизнесмен старушку с такой сделкой застал врасплох. Она и в мыслях никогда не думала об этом. Жила и жила своей нехитрой жизнью, а тут такое…
Немного подумала баба Груша и со вздохом сказала:
— Нет, Афоня, не поеду я в город, и не надо мне эту городскую квартиру! Вот сосед Спиря уехал к сыну, а теперь кается… Да и куда мне эти большущие деньги, в гроб с собой не положу.
— Очень жаль, бабуся, а я думал, что мы обо всем договоримся…
Посидели еще, посудачили, Афонасий-Иннокентий уже собрался ехать, и тут баба Груша молвила ему на посошок.
— Я что думаю своим старым черепком? Ежели тебе так приглянулась моя землица, давай я тебе ее подарю! Просто так, без денег. Напиши, какие надо бумаги, а я подпишу. А чтобы не было обиды у тебя и у меня, купи мне Спирин пятистенник. Он у него заколоченный стоит, а еще крепкий. Вокруг дома землицы три сотки, а мне больше и не надо.
— Ладно, бабуся, подумаю, — сказал Афоня-Иннокентий. И укатил…
Старушка еще долго сидела на покосившейся скамейке и размышляла:
«Вот как оно все вышло, жизнь-то как повернула! Афонька, деревенский пострел-непоседа, без отца выучился грамоте, семью хорошую имеет, мать не обижает, робит хорошо, имеет такую хорошую машину, люди его уважают».
… Время шло. Бабуся уже стала забывать встречу с племяшом. Но Афоня-Кеша не забыл. Решил ехать вторично. На этот раз уговаривать ее не пришлось.
Не прошло и года, как на месте бывшего «имения» бабы Груши красовалась коробка особняка из желтого огнеупорного кирпича по современному проекту со всеми удобствами.
Племянник договорился со Спиридоном, купил его дом, нанял бригаду строителей для капремонта. Привез дров на несколько лет вперед, и справила баба Груша новоселье.
Казалось, сделали люди доброе дело, как жизнь велит. Но есть поговорка: «Нет худа без добра, и добра без худа».
Однажды приехал Иннокентий Савельевич к своему детищу и… обнаружил пожарище.
Коробка дома зияла глазницами пустых задымленных окон.
Мелькнула у Афони-Кеши мысль простая, истинная: «Скупой платит дважды». Пожалел на охрану денег, вот и получай!
Бабуся как будто ждала его, стояла, опершись на свой посох у калитки.
— Как это вышло, Афоня, — со слезами молвила она, — ночью увидела зарево, от соседей узнала, особняк горит, тут у меня и ноги подкосило.
— Ну ты как живешь, — пересилил волнение Афоня, — может, какая помощь нужна?
— Что ты, милый, все у меня есть, что ты сделал, на два века хватит.
— Как мудрые говорили, «горе горем, а дело делом».
— Молодой ты еще, а жизнь у тебя только начинается, а завистники, они во все времена были. Жизнь теперь такая крутая, не сломайся, Афонюшка. Мир не без добрых людей, помогут.
«Как же так, — размышлял Иннокентий Савельевич, покрывая расстояние от деревни до офиса. — Стоят же в Европе особняки веками, никто их не рушит. А у нас, вроде, и войны нет. С душой, наверное, у людей не в порядке».
***
фото: