Он мог заменить собою целый мир
В последний раз мы разговаривали с Толей Мокроусовым (кто ж знал, что это было в последний раз?) на одной из пресс- конференций. Мы случайно оказались рядом.
Человек, которого должны были расспрашивать журналисты, запаздывал, и мы, как говорится, ударились в воспоминания: «об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах…» О дальних северных командировках, где мы оказывались то вместе, то порознь. О том, как добирались на перекладных в дальние точки, и о том, как рвались к пункту связи, едва событие, которое было целью поездки, завершалось. О том, как мало думали о сохранности собственной жизни, а больше верили в свою счастливую звезду и журналистскую удачу. Словом, о многом таком, о чем никогда не догадывались наши семьи.
Ожидание затягивалось, и мы раз вспоминались. Даже не заметили, с каким интересом слушают нас сидящие рядом коллеги из следующего журналистского поколения. Пока один из них не протянул с завистливым вздохом: мол, вот это была жизнь!
— Да, — мягко согласился Анатолий. — Наверное, вам немножко не повезло. Впрочем, вы еще можете наверстать.
— Если сами этого захотите, — ворчливо добавил я. — А то потом и вспомнить будет не о чем.
Теперь число тех, с кем можно говорить о журналистике Эпохи Великого Нефтегазового Похода, стало меньше на одного. Жаль, если окажется, что свои воспоминания журналист Анатолий Мокроусов не успел изложить на бумаге.
Анатолий Петрович Мокроусов был очень не шумным человеком. В новом времени он работал на радио, возглавляя знаменитую тюменскую «семерку», и действовал в эфире в полном согласии с правилами этой журналистской специализации.
Могу судить об этом, поскольку не раз оказывался в радиостудии уже в положении испытуемого. Или, как это порой пышно называется, — «интервьюируемого лица». Мокроусов никогда не отступал от правила: все внимание гостю. Его вопросы всегда были точны и корректны. Его интерес к собеседнику был неподдельным, искренним. Если Мокроусову и приходилось добиваться ответа, то нажим был мягким: «не захотите ли вы, уважаемый, уточнить то-то и то-то?» А поскольку за каждым вопросом чувствовалось, что у автора есть и собственное суждение по теме, то отказать было невозможно и беседовать — интересно.
Помнится один случай такой работы в прямом эфире. Передача была запланирована на середину дня и, может быть, по этой причине, а может быть, приглашенный на эфир, то есть, я, не вызвал интереса у радиослушателей. Во всяком случае, мы битый час проговорили вдвоем при включенных микрофонах. И, поверьте, в этом разговоре на краешке огромного человеческого океана, то ли слушающего нас, то ли занятого своими собственными, более важными делами, я не чувствовал одиночества. Мой собеседник своими вопросами и, повторюсь, искренним интересом вполне заменял собою весь мир. Он был полномочным представителем этого мира.
Мне хотелось бы завершить эти несобранные заметки об ушедшем товарище по журналистскому цеху стихами редко вспоминаемого ныне поэта Ильи Фонякова, написанными по такому же грустному поводу и переданными мне автором больше сорока лет назад. Всего двенадцать строчек.
Уже и нам пришла пора
Товарищей считать.
Уже и нам пришла пора
Иных — недосчитать.
Из тех, с кем дружен был и прям,
С кем, глядя на звезду,
Считал: «А сколько будет нам
В двухтысячном году?»
С кем в стужу грелся при огне,
Пил воду в летний зной.
Они живут еще — во мне.
Они умрут — со мной.
Рафаэль Гольдберг