Отражения и реалии Олега Федорова
Сижу в мастерской у художника Олега Федорова, рассматриваю открытки с картинами.
Больше всего нравится «Улица»: взгляд перемещается по дорожке от дома к дому, и я погружаюсь в эту фантазию. Как обычно, несколько удивляюсь своим ощущениям, правда это или вымысел? Откуда столько эмоций? Из-за нескольких домиков, которые, на первый взгляд, совсем не похожи на настоящие?.. Но я продолжаю «идти» по той дороге и чувствую, что эта улица стала гораздо реальнее, чем то, что я видела вокруг себя несколько минут назад.
Похожие ощущения были и на персональной выставке Олега Федорова с картиной «Зеркальце», но я толком не успела поговорить с художником — слишком многие окружали его в тот вечер. Еще тогда решила наведаться к нему после и поговорить о его творчестве.
— Вашими картинами легко увлекаешься, не возникает отторжения…
— Это называется «цепляет — не цепляет». Я так же реагирую на произведения других художников. Когда вижу живьем работы Ван Гога или Петрова-Водкина, Виктора Попкова или Модильяни, Рембрандта или Андрея Рублева — долго не могу отойти от каждой из них. Это удивительный опыт общения не только с тем, что ты видишь, но и с закартинным содержанием холста, с другим человеком.
В лучших моих работах есть некоторая недосказанность. Например, в картине «Поезд» непонятно, поезд приближается к мужчине или уходит от него? Герой провожал кого-то или, наоборот, встречает? А может, он просто проходит мимо?.. Появляется пространство для домысливания, свобода для зрительской интерпретации…
— На открытии выставки «Мужское-женское» в галерее «Новый свет» многие вспоминали вашего отца. Как он повлиял на ваше становление?
— Мой отец Юрий Михайлович Федоров занимался философией и социальной психологией — ему принадлежат серьезные, монументальные труды в этих областях. Его считают последним крупным русским философом XX века. Судьба отца была довольно сложной. 30 лет своей жизни он отдал службе в армии. Был блистательным офицером, сохранив при этом тонкое, поэтическое восприятие мира.
Очень многим я обязан своим родителям. Отцу и маме. Интеллектуальный, книжный и весь культурный багаж — это от отца. Душевный, человеческий — это от мамы. Теперь делюсь с другими тем, что получил от окружавших меня близких людей. Мне кажется, это одна из самых главных функций художника — делиться знаниями, опытом, своим взглядом на мир, поэзией, красотой, которые заключены в самых обыденных вещах. Надо только увидеть.
— И как вы видите мир и живопись?
— Художник — это проводник, который пропускает через себя определенную информацию, знания высшего порядка, если хотите… «Ты времени заложник, у вечности в плену», — так написал об этом Борис Пастернак. В начале XX века модернисты открыли целый пласт новых способов изображения — они не могли не реагировать на драматические события своего времени. В работах Амадео Модильяни нет ужасов войны, но есть его предчувствие — обреченность во многих портретах. Были и исключения из правил, такие, как Анри Матисс — это бесконечный праздник, но это, наверное, и к лучшему. А Пабло Пикассо очень конкретно окликался на то, что происходило в истории XX века. Достаточно вспомнить «Гернику». В его раннем творчестве (голубой и розовый периоды) все еще достаточно мягко — о человеке и для человека. Работы имели ярко выраженный гуманистический характер.
Я считаю, что в пределах любой формы можно сделать произведение искусства. Главное — чтобы присутствовало содержание, чувствовалась личность художника, автора. Что он не просто демонстрирует свои профессиональные возможности, а ведет диалог со зрителем, разговаривает с ним о чем-то важном.
— Согласно вашим предпочтениям появился «Автопортрет с Ван Гогом»?
— Конечно, речь идет о некоторой преемственности. У него в «Автопортрете с перевязанным ухом» дымок от трубки, а у меня — от сигареты.
У таких художников, как он, все было всерьез, а потом пришел так называемый постмодернизм, и появилась неоправданная ирония. На мой взгляд — опять же от отсутствия содержания. Есть огромное количество художников, которые работают в режиме ноля. Никому от того, что они делают, не хуже и не лучше. Это так называемая интерьерная живопись. Изображено может быть все что угодно — природа, предметный мир или абстрактный — такими произведениями завешано пол-Европы. После Уорхола мировое изобразительное искусство стало своего рода индустрией. Главное — хороший менеджмент. Любую бессмыслицу можно объявить шедевром. И это будут покупать за огромные деньги.
— Наверно, они заигрались и уже не чувствуют границ.
— Да, так бывает от ощущения пустоты.
— А чем живете вы?
— Литература и живопись, поэзия и графика, архитектура и кинематограф — все взаимосвязано. Об этом я как-то читал лекции студентам ТюмГУ — меня пригласила искусствовед Татьяна Борко. «Икар — попытка номер два» — второе название моей живописной работы «Канатоходец». Сюжет взят из мифа. Мы встречаемся с ним у Питера Брейгеля в картине «Падение Икара». Главным героям этой картины — сеятелю, пастуху, рыбаку — безразлично стремление Икара к солнцу. Падение становится его личностной трагедией, его просто не замечают. В моей вариации нет зрителей. Икар одинок. И он пытается подняться в небо не для того, чтобы доказать кому-то что-то, а потому, что это является для него естественной необходимостью. Так же и для художника, поэта — писать стихи, картины. Икара больше не обжигает солнце, он уже упал, но остался жив. И у него нет крыльев. Поэтому он пытается хотя бы ненамного приподняться над действительностью, перемещаясь по канату телевизионного кабеля.
В таком многослойном культурном пространстве мне интересно существовать. С годами пришло понимание того, что самое ценное — это другая реальность, которую и создает художник.
— И все?
— Достаточно большой период моей жизни я преподавал и занимался организаторской деятельностью. Например, в художественной школе «Лира». Тогда картин не писал, а большую часть времени посвящал обучению детей: воспитанию их вкуса, развитию воображения. На протяжении двух лет занимался галереей, которая называлась «АРТезианский колодец». На это тоже уходило много энергии и сил. У меня большой стаж и опыт работы на радио. Здесь я тоже делаю только то, что мне интересно. Читаю стихи любимых мною поэтов в своей программе «Азорские острова, или Прощание с XX веком». Издаю свои книжки в крайне ограниченных тиражах и немногочисленных экземплярах. Веду свой блог в «Живом журнале», который называется «Портрет художника в зрелости». Честно говоря, есть чем заниматься.
— Насколько вы считаете себя независимым от генеральной линии современного искусства?
— Абсолютно независимым. Мне неинтересно ни с кем заигрывать, я выражаю свое отношение к тому или иному событию в творчестве так, как считаю нужным. Но у меня и не так много читателей и слушателей, с которыми можно поделиться. Иногда вспоминается восточная притча про знатока вин. Он в один прекрасный момент понял, что ему не с кем разделить свои знания о вкусе и качестве этого напитка.
Но у меня есть возможность работать в собственной мастерской, принимать участие в коллективных, общественно-значимых выставках. Благодаря Союзу художников имею профессиональный статус и поддержку.
— А как же массовая культура — все равно ведь влияет?
— Я называю это так — жить параллельной жизнью — не отвергаю, но и не принимаю особенного участия. Если сформулировать еще радикальнее — проплываю мимо. Важно сохранить свободу от любого диктата.
— Поэтому и ушли когда-то из колледжа искусств после третьего курса?
— Тому было много разных причин. В какой-то момент мне просто стало скучно учиться — я понял, что оформительством заниматься не буду. Дизайн, зачастую, это ведь тоже сфера обслуживания. Убедить заказчика в том, что ты прав, получается далеко не у каждого. В училище мы подружились с Олегом Власовым. Оба хотели оставаться свободными и независимыми ни от кого, а деньги зарабатывать любым другим способом, кроме живописи. Восприняли идею Павла Филонова о том, что картины можно только дарить. С годами пришло осознание того, что работа в других сферах деятельности — это время, украденное у живописи. Появилась другая проблема: практически нет людей, которые хотели бы или могли бы приобретать картины. Так что зарабатываю я таким образом крайне редко.
— Над чем работаете сейчас?
— Задумана серия работ о великих художниках и их музах. Одна из них уже начата, о Модильяни и Жанне Эбютерн. Он просит у нее прощения — чего на самом деле при жизни не успел. В любви не должно быть момента потребления и употребления. Только тогда люди остаются чисты и духовно свободны. Так же и с искусством. Некоторые почему-то считают, что имеют право как угодно распоряжаться тем, что создают художники. Модильяни умер в нищете, а через десять лет его работы покупали за баснословные суммы. С моей стороны, картина — это такая попытка изменить историю, сделать ее более человечной.
— Значит, вы по-доброму относитесь к людям?
— Конечно, сочувствую человеку, ведь он не совершенен.
— И вам никогда не хотелось осуждать людей?
— Зачем мне кого-то осуждать, я и сам такой…
***
фото: Олег Федоров работает над новой картиной;«Троллейбус» Олега Федорова.