Девочка с полустанка судьбы
Сердцу не прикажешь: оно бьется сильнее, когда она проезжает мимо того полустанка, что приютил на всю войну их большую семью.
И вроде бы уцелел в битве со временем деревянный барак, где они жили… Нет, тут я неправ. Не барак это вовсе — отчий дом для нее, ее братьев и сестер.
Со смотрителем экспозиции Ниной Павловной Еловенко, в девичестве — Рожиной, мы разговариваем на месте ее работы — в тюменском музее ГУВД. Знаю ее не первый год. Но честно признаюсь: такой удивительной и трогательной истории из ее уст никак не ожидал. Потемки в чужой душе бывают таковыми, пока не блеснет солнечный лучик доверия и искренности.
Давайте послушаем Нину Павловну вместе.
— В феврале 1941-го мне исполнилось пять лет. Старшим был Леня. Я — вторая по возрасту среди пятерых детей. Потом — Витя, Зоя, Юра… В 1944-м родилась Фая. И уже в 1947-м — младшенькая — Аля.
Только повзрослев, поняла, как несказанно повезло всем нам. Отец, Павел Яковлевич, начальник разъезда N 16 (место это еще называлось Месяды, где-то между Тугулымом и Кармаком), хоть и носил погоны, всю войну оставался с семьей. Ответственность на нем лежала огромная. Дорога к фронту должна была работать, как часы.
Мама, Пелагея Петровна, обихаживала нас. Кормила, поила, обстирывала. Двигала вперед наше огородное хозяйство, царство сладкой картошки, которую мы любили даже мороженой — из такой пекли лепешки. Не поверите -их вкус помню до сих пор.
А еще мама шила. Выменивала ту же картошку на детскую одежду. Сидела у нашей общей кровати, когда кто-то болел.
Жили в одной из двух половин дома. В большой комнате — родители, мы — в детской. Папа смастерил для нас громадное ложе из настеленных досок — приподнятое над полом и необъятное, как аэродром. Вот тут мы и спали — вповалку, но места хватало всем. А еще папа позвал печника, и тот выложил в детской камин. Не мерзли: в кухоньке стояла русская печь, в большой комнате — круглая «голландка».
Полати в коридоре мы тоже облюбовали для сладкого сна. И поиграть там было можно — но осторожно. Я однажды упала оттуда и сломала ключицу, та срослась неправильно — до сих пор ноет в непогоду.
Наш дом в большой степени держался на маме. Отца видели урывками. Зато сколько было радости, когда мы узнавали утром: папа проснулся! И все, кто помладше, дружно забирались на него, барахтались и шалили. А он — еще сонный, расслабленный, отдохнувший — смеялся и легонько обнимал нас. Так бережно, как умел только он.
Кто-то из начальства прозвал папу «луковым начальником». Лука мы сажали две большие гряды. Товар на продажу, хоть я по малолетству и не знала таких слов.
Папе разрешили иногда возить овощи в Свердловск — когда выдавалось свободное время. Пятеро детей в семье — потому и шли навстречу, не гнобили, не препятствовали. На вырученные деньги покупали, кроме прочего, и ситец. И я, когда чуть подросла, училась шить из него распашонки младшим. Мама усадила меня, пятилетнюю, за швейную машинку: помогай, дочка, пора! Она кроила — я строчила. Почти как из пулемета. Получалось, может, не очень хорошо, но добрая и мудрая мама никогда не ругала. Знала, что все равно научусь.
Хлеб нам возили из Тюмени — раз в неделю. Длинные черные бруски, казавшиеся мне здоровенными. Таких раньше просто не видела. «Аржаной», — одобрительно говори ли родители. Хлеб и правда был вкусный. Мама наловчилась так экономно и точно резать его, что хватало на все семь дней — до нового привоза.
Немножко доставалось и песику, что жил в своей будочке. Чистая дворняжка, но славная — мы в ней души не чаяли.
Вообще, голодом мы в войну не сидели. Картошки накапывали ведер двести, наверное. И складывали в яму-хранилище неподалеку от дома.
Папа не всегда помогал нам копать — служба. В таких случаях мать шутила: «Отец горюет, семья -воюет». Я тогда не понимала скрытого в этих словах глубинного смысла, а просто смеялась: шутка нравилась, мы ее повторяли и хохотали над ней неизменно.
Имели и еще одну кормилицу — корову Милку. Родители при всей занятости сумели, к тому же, завести овечек. Стригли шерсть и носили в деревню, к умельцам, катающим валенки. Вот и ноги у нас в тепле — хорошо!
… Уже после войны с Милкой был смешной случай, за который мне, однако, влетело. Я присматривала за одной из наших младшеньких. А так поиграть захотелось с другими станционными ребятами! Взяла и посадила малышку в пустую, без воды, бочку у дома. А тут корова объявилась, вернулась с пастбища. Пить захотела и сунула морду в бочку. Аля так завопила, что я, перепуганная, прибежала в момент!
В школу ходили в Тугулым за три километра. Отец утром провожал по тропинке до поля, а дальше мы шли сами. Побаивались только вначале, а потом привыкли. Шли-то ватагой. В Месядах были еще дети из семей путейцев. Из Рожиных в этот маленький отряд вошли поначалу Леня и я, а потом стали школьниками и Витя с Зоей. В зимнюю пору дорогой даже играли в снежки!
Мама сшила нам холщовые сумки изо льна с длинной лямкой — надевай через плечо и носи. Удобно!
Чернилами обеспечивал папа — разводил сажу, и получалось сносно. А вот настоящую бумагу увидели нескоро. Павел Яковлевич добывал для нас газеты — писали на них поверх плохонького типографского текста.
Постоянно боролись с нехваткой того или этого. А больше со. вшами. Вот уж напасть! Ревели, когда нас стригли наголо. Потом была еще одна малоприятная процедура. Мама кипятила воду, делала щелок из березовой золы и мыла одну голову за другой. Долой оккупантов!
В школе на лысые головы не обращали внимания и относились к нам, пришлым, хорошо. Учились с нами и дети издалека. Ленинградские, спасенные от смерти. Может, те самые, которых я увидела однажды на нашем разъезде. Прибыли грузовики, что нас встревожило. Но папа успокоил: все в порядке, ждем особый поезд! Вот в нем-то и привезли детей. Папа и другие путейцы несли их до машин. Подумала сначала: неужто такие маленькие, что не ходят? Потом узнала: истощенные, обессиленные, больные.
У одного мальчишки вместо правой руки была культя. Рассказал, что попал под бомбежку, и его ранило. Писал левой, и так здорово, что мы дружно его хвалили и, глупенькие, даже завидовали.
… День Победы я запомнила плохо. В Месядах все обнимались. Женщины плакали. В Тугулыме ходили с красными флагами, а в нашей школе устроили праздничный концерт с песнями и акробатическими номерами.
Детство уходило как-то незаметно. В 14 лет меня взяли ученицей в швейную мастерскую. В 16 работала в Тюмени, шила стеганые фуфайки и штаны. К тому времени мы уже жили в Винзилях. Тут я и на железной дороге успела потрудиться — стрелочницей. А двое братьев освоили со временем профессию машиниста. Дорога нас не отпускала!
Знаете, так трудно привыкнуть к тому, что нет теперь с нами папы и мамы, и всех трех братьев. Трудно, очень трудно без них.
Мы с Зоей живем в Тюмени, Алевтина — в Винзилях, Фаина — в Москве. Вот с ней-то видимся реже, но родственных связей не теряем. Дай бог, на мой юбилей соберемся вместе. И было бы замечательно добраться до «разъезда N 16». Увидеть, как там сейчас, что изменилось.
Отчий дом — он притягивает. Пусть даже от него ничего не осталось. Но есть земля, деревья, тропинки, места, где играли, птицы в небе. И рельсы, по которым катили тогда эшелоны — на фронт и в глубокий тыл. Мы встречали их и провожали. И сосчитать никогда не могли — так много их было.
***
фото: Молоденькая стрелочница Нина Рожина на станции Винзили;Нина Павловна — «стою на полустаночке в цветастом полушалочке»;Фото всей семьи, сделанное в начале 50-х годов (в нижнем ряду слева направо — Юра, Аля, отец, Фая, мама, Зоя, в верхнем — Леня, Витя, Нина).