Отец уплыл на барже, а вернулся на лыжах
Ответственный секретарь городского совета ветеранов Лилия Корепанова отмахивалась: «Я — самый обыкновенный человек. Писать надо о других людях». Считала, что не рассказала ничего интересного. Однако в ее памяти сохранилось самое любопытное: детские впечатления о тех годах, основой которых стали два эпизода — уход отца на войну и его возвращение.
… Папу два раза брали на войну. Сначала у него была бронь -он работал начальником райпотребсоюза. Первый раз его забрали на учебу в Омск, он заболел и вернулся обратно. А второй раз забирали уже из Нахрачей -туда мы переехали из деревни Базьяны то ли в 41-м, то ли в 42-м году. Вот это я помню — как все село провожало мужчин, как по берегу бежали. Эта картина у меня из головы не уходит, такая яркая страница биографии. Помню, как они все стоят на барже с котомками на плечах, машут нам, значит, а по берегу бегут женщины. Голосят, кричат. Мы, за мамин подол ухватившись, бежим вслед.
Потом помню, как мы пришли домой. Мама упала на кровать, заплакала. А мы ее теребим за платье: почему ты плачешь? Они-то, взрослые, понимали: вернется, не вернется — непонятно. А нам где понять…
Мама работала там же, в райпотребсоюзе — счетоводом, как тогда говорили. Дома оставались бабушка с дедушкой и нас трое ребятишек. Помню, когда дедушка слушал радио, сводки Совинформбюро, мы по струнке ходили, не могли говорить — такое было священнодействие.
Мякину ели, из лебеды бабушка делала какие-то лепешки — надо было как-то детей кормить. Помню, как дедушка заставлял нас есть суп. В этом супе и не было ничего. С продуктами не совсем ладно было. Где-то они что-то добыли, может, такой вот (показывает: примерно с половину спичечного коробка -В.П.) кусочек сала добыли, положили в суп. У них одна была забота — чтобы дети не свалились с голоду. И вот он стоял над душой: ешь! А я со слезами прямо сидела: ни за что, ни за что!
Бабушка сказительница была -и сама придумывала, и сказки читала. Она была из Ивлева — это в сторону Тобольска. Рассказывала о своей жизни в то время, о природе много интересного. Где-то гуляем, что-то увидит, что-то сама сочинит — и сплетается, сплетается история, интересно слушать.
Дедушка был судьей — его направили сюда, когда Ханты-Мансийский округ образовался в 30-м году. Они с собой привезли альбомы — всю родню нам показывали, рассказывали. Мы больше знали о маминой семье, чем о папиной. Он из тех же мест, северных. Рано остался без родителей. Дед по отцу был ямщиком, перегоняли возы из Елизарово в Тобольск, в одной из таких экспедиций он замерз насмерть. А мать моего папы умерла, когда ему было 11. Его взяли на воспитание, ребят из той семьи он считал своими братьями.
… Дедушка умер 17 мая 1945 года. Он пошел в огород сажать помидоры. А ящики-то эти тяжелые. Он посадил, пришел и лег. Я прибегаю со школы, тормошу его -пятерку получила, похвастаться хочу. А он лежит — и у него по лицу матежами (пятнами) то красное, то зеленое, то синее. Кровоизлияние, видимо, было. Тереблю его, тереблю, а он не может пошевелиться. А в это время, 17 мая, папа там, на войне, потерял ложку, которую ему в дорогу дал дедушка. Он через всю войну пронес эту ложку, а тут потерял. И 17 мая дедушка умер. Мистика или нет, но так было.
Когда папа приехал в Тюмень после войны, он встретился со своим братом, дядей Мишей. Дядя Миша был танкистом, а папа -артиллеристом. На войне они не виделись, а здесь встретились. И из Тюмени до Нахрачей шли на лыжах — в то время никаких самолетов и вертолетов не было. Наверное, в ноябре вышли из военкомата, с неделю, может, шли.
Хорошо помню, как папа вернулся с войны — это было 7 декабря 1945 года. Я училась с первой смены, а сестра — со второй. Зимой иду из школы — туда смотрю, сюда, ворон ловлю, как говорят. Ребенку же все интересно. Пришла поздно. Захожу в прихожую, смотрю — висят две шинели, лежат две котомки, стоят две пары лыж. Я рот открыла — что это такое? А сестра на меня прыгает: давай скорей сумку! У нас была одна сумка на двоих. Ей надо мои учебники вынуть, свои положить и убежать в школу. А потом мама выскакивает из комнаты — такие счастливые глаза у нее, век мне не забыть, какими глазами она на меня смотрела: «Давай скорей, раздевайся!» Идем в комнату — там сидят двое дяденек. Один с усами, постарше, другой помоложе. Она меня подводит и спрашивает: узнаешь? Я говорю: не знаю, кто это такие. Не узнала, конечно, господи, так долго был на войне! А потом он встал, подошел.
У нас была печь-голландка -электричества не было, а керосин не зажигали. Они все сели вокруг этой печки и играли на гитаре. Все эти песни военного времени -«Темная ночь», «Эх, дороги», прочие — это мне врезалось в память. И эти песни я помню до единого слова. Та атмосфера, которая там была — самые теплые воспоминания. Для меня это все дорого, живо в памяти. Была на репетиции, девчонки делали постановку на эту тему — я говорю: ну что вы делаете, разве так встречают! Движения такие неестественные. Вы бы видели глаза моей матери, когда отец приехал!
Когда война кончилась — тоже яркий момент. Мы спим, вдруг мама забегает в нашу комнату, будит нас, тормошит: девчонки, вставайте, война кончилась! Потом начался митинг, и — впечатление детское, яркое — жгли танк со свастикой! Конечно, бутафорский. Но даже в такой глухой деревне люди отмечали эту победу.
У папы интересные записные книжки были, которые он привез с войны. Там записаны военные песни, стихотворения всякие. Он эту книжку все время с собой носил. День победы он встретил в Остраве, в Чехословакии. Он рассказывал: война кончилась, везде уже говорят об этом, а у них еще шли бои, были потери.
… Потом родителям дали работу в Ханты-Мансийске — и нас повезли обозом. Голодное время. 47-й год, я помню, был страшный. Может, потому, что у нас была большая семья — 12 человек. В семье наших знакомых в Базьянах умерли родители, и когда мы переехали в Ханты, часть детей отдали в детдом, а часть мама с папой забрали к нам. Но у нас была единая семья, мы их считали братьями и сестрами.
Потом еще мамина сестра приехала. Тетя Зоя жила в Ленинграде. Ее муж погиб, а она перенесла всю блокаду.
Когда начиналась гроза, она забиралась под кровать — ей казалось, будто бомбы летят. А из Ленинграда же вывозили детей, и она долго не могла найти моего брата Юру, искала, куда его увезли. Нашла только в 47-м году, в Свердловской области. Забрала его и приехала к нам.
Помню, у нас корова завалилась. Упала в яму. Пытались ее вытащить, на веревках поднимали, но она уже ноги себе все переломала. Трагедия была для семьи -потеря кормилицы. Мама столько ревела!
Мы жили в Самарово, все время бегали на гору, собирали подножный корм: то ягоды, то шишки. Это спасение было — подножный корм и рыба. Через наш огород шла протока. Щурогайка как идет весной, заходит в протоку — прямо так и черпали. Помню, когда в школе на завтраке давали кусок хлеба, намазанный маслом — это было самое сладкое, самое вкусное! Шикарно просто.
Играли постоянно с ребятишками из соседних домов — строили какие-то баррикады, в салки играли, бегали. Много было всяких затей. В классики играли — чертили на песке палочкой и прыгали. В лапту играли вовсю. Но прежде, как придешь из школы и покушаешь, садишься уроки учить обязательно: мама придет, спросит. А потом уж все остальные дела. Конечно, и дома помогали. Огород полоть — ужас! Это же было просто наказание. От жары изнываешь, а грядку надо прополоть. Ты, говорят, не гляди, когда она там кончится, иди и делай потихоньку.
Я считаю, у нас было более-менее, люди и намного хуже жили. Оценок таких не было — плохая жизнь или нет. Окончили школу, поехали в институт, приехали обратно работать. У каждого была возможность реализовать себя: учиться — пожалуйста, надо работать — шли в вечернюю школу и все равно знания получали. Наши мальчишки в институте, если деньги понадобились, пошли и разгрузили вагон или еще что-то.
Жизнь была полна впечатлений, никогда не было брюзжания, недовольства. Да и не задавались такой целью — воспринимали жизнь, какая есть.
***
фото: Вся семья в сборе;Отец (слева);Лиля с мамой.