Книга жизни непридуманной
… И пишет ее тюменец Максим Долгих. Под рабочим названием «Страницы жизни. Стихотворения и путевые заметки». Среди этих воспоминаний (незавершенная рукопись насчитывает уже двести страниц) есть те, что относятся к тем его юным годам, что совпали с военным лихолетьем. Осенью 1941-го он пошел во второй класс тюменской школы N 8 на улице Советской (детвора именовала ее по-простому — «осьмушка»).
И все-таки, встретившись в доме на Профсоюзной, где живут супруги Роза Михайловна и Максим Петрович, мы выбрали не обильное цитирование будущей книги, а живую беседу. Тот жанр «устной истории», что отличает публикации под одной из главных рубрик нашей газеты в год 70-летия Победы.
— Я родился в деревне Осиновой Исетского района 20 ноября 1932 года, — начинает свой рассказ Максим Петрович. — В Тюмень мы переехали в 34-м. Отцу и матери в колхозе — он назывался «Новая деревня» — не шибко понравилось. Сунули кому надо в сельсовете (слова «взятка» в ходу тогда не было) — и выправили ту справку-вольную, которая позволяла сняться с места. Но все равно уезжали тайно, ночью… В селе на нас смотрели косо. Мой дед Порфирий Феоктистович в царской армии дослужился до прапорщика. И отца, Петра Порфирьевича, называли за глаза и в спину — «офицерский сынок». Хотя об этом я, единственный ребенок в семье, узнал, конечно, намного позже…
И вот перебрались в город, сняли неказистый пристрой на улице Елецкой. Этот район назывался Тычковка — а почему, я так и не смог узнать. Тычковка — и все.
Отец не гнушался никакой работы, самой случайной. Потихоньку обживались. И знать не могли, что недремлющее чекистское око продолжает следить за нашей семьей… 26 февраля 1938 года Петра Порфирьевича арестовали «за агитацию против государственных займов». Дали десять лет, но с правом переписки. Отсидел он девять — хотя какое может сиденье на лесоповале в Коми? Письма слал редко, короткие — те же треугольники, что и солдатские, хотя были, наверное, и какие-то отличия… Тогда для нас главным было узнать, что отец жив, что он помнит о нас, а мы — о нем.
Мама, Капитолина Петровна, устроилась няней в детский сад. А дед служил сторожем — и берданку имел, как положено.
Война для меня началась с… шутки-розыгрыша кого-то из ребят: мол, в лавке на улице Пушкина бесплатно раздают конфеты. Примчались туда стремглав — а магазин закрыт. То еще разочарование!
Первые месяцы Великой Отечественной запомнились обилием людей в военной форме и часто звучавшими из уличных репродукторов военными песнями — «Если завтра война», «Катюша» и т.д. Самого дыхания пришедшей всенародной беды мы, несмышленыши, разумеется, не чувствовали. У нас и радио-то дома не было — и не звучал голос Левитана…
Какие-то новости, понятные мне, я узнавал то в школе, то на городском базаре (размещавшемся там, где теперь находится здание областной Думы). На базар я любил ходить — заманчиво, соблазнительно, интересно! Всегда что-нибудь происходит. Нравилось слушать песни слепого Гошки-цыгана — он пел вдвоем с женой, совсем юной девушкой…
Разжиться-то чем съестным тут редко удавалось. Хотя, скажу сразу, в войну мы не голодали. Подкармливал свой огород — картошка, огурцы, помидоры, разве что капусты не было… Эти три сотки тащил на себе, в основном, дедушка. Однажды, когда мы тут, за будочкой с «удобствами», баловались куревом с другом, Робертом Мокиным, дед, застав нас врасплох, огрел лопатой. Наглядно объяснил, что такое плохо…
Любимой моей едой была жареная на постном масле картошка. В школе нас не подкармливали. Помню, первоклассникам, еще в 40-м, давали необыкновенно вкусное какао, которое я тогда впервые распробовал. В войну какао исчезло. Мой дружок Шурка Бушуев (их семья держала корову) приносил в школу шкалик с молоком — ему завидовали. Он, конечно, великодушно делился, но сколько в той бутылочке было молока — не напиться, не насытиться… И все-таки ощущения какой-то полуголодной жизни у меня от тех лет не осталось.
За хлебом в магазин ходили и мы, мальчишки. Как и другие продукты, его распределяли по карточкам. Рабочим — 600-800 граммов в день. Иждивенцам — 300-400 г. Столько же — служащим. Для нашей семьи из трех человек паек составлял 1 кг 200 г… Сохранилось в памяти замысловатое словечко «мазанурка» (от более простого — «мазанка»). Так прозвали маленький хлебный магазинчик на улице Новой (ныне Профсоюзной).
Популярным было еще одно словечко — «брус». Хлеб выпекали этакими брусками — отсюда и пошло… Так вот, был случай, когда знакомый пацан Вовка Насекин, встретившийся мне на улице и несший полтора «бруса» (свежий, с пылу с жару), нечаянно, под разговор, съел едва ли не половину. Вку-у-сно! А потом спохватился вдруг, помрачнел лицом и заспешил домой. Чуть позже встретил Вовку с… фингалом под глазом. Попало ему…
Свою «осьмушку» — начальную четырехклассную школу на Советской (в этом сохранившемся двухэтажном деревянном доме, где некогда квартировал загс, ныне обитают со своей выставкой люди искусства — Ред.) я окончил с одной четверкой, все остальные оценки — пятерки.
Учился хорошо, наверное, еще и потому, что любил читать. Хотя дома у нас книг не было. Чаще всего брал у друзей. И могу только поблагодарить судьбу, что среди этих довоенных изданий были томики Жюля Верна, Майн Рида, других знаменитых писателей… Смог осилить даже «Дон Кихота» Сервантеса и книгу Абрама Лурье о народном герое Италии Гарибальди… Я дружил с парнями с улицы Володарского (где жил, кстати, мой двоюродный брат Петька) — и почти все они любили книги. Обменивались, давали охотно, не жадничали. Читали взахлеб. И всегда было о чем и о ком поговорить — этот волшебный литературный параллельный мир скрашивал наши будни.
И кино — тоже. В «Темп», единственный кинотеатр города, мы проникали без билетов (денег не было). Дожидались окончания сеанса, лавировали среди выходящих — и прятались в яме (возможно, оркестровой — сейчас просто не помню) у деревянной эстрады перед экраном. Набивались туда, как селедки в бочку. Там, на дне, подчас стояла вода — приходилось терпеть! И вовремя покидать это убежище до появления контролера с его привычно-бдительным обходом. Однажды меня спрятала молодая пара, сидевшая с краю ряда — укрыла, пока не погас в зале свет… И мы смотрели кино! Среди того, что больше всего запомнилось — «Зигмунд Колосовский» (фильм режиссеров Бориса Дмоховского и Сигизмунда Навроцкого о польском разведчике, охотившемся, подобно Николаю Кузнецову, на высокопоставленных гитлеровцев — Ред.) и боевые киносборники.
… Нет, совсем не скучно жили мы в те годы! Наверное, еще и потому, что все-таки были детьми. Где-то хулиганистыми, умеющими постоять за себя. Как-то раз меня остановили на улице два пацана. Обоих свалил в грязную канаву и победоносно сел на них верхом. Будто по заказу появились знакомые ребята — и нахвалили меня: боец-молодец!
Хотя дрались мы, конечно, чаще по необходимости. Больше нравилось дружить — и ватагой в 10-15 человек, еще в конце апреля, бегать на Масловский взвоз, куда добиралась вода Туры и нагревалась на мелководье под лучами солнца — хорошо! Купание тоже было одним из любимых удовольствий.
Война шла далеко и… все-таки близко. Однажды произошло ЧП в госпитале, размещавшемся в теперешней гимназии N 21 — и мы, прознав о том, побежали смотреть. Но тело красноармейца, который будто бы бросился вниз из окна верхнего этажа, уже унесли.
Всезнающие пацаны взволнованно говорили, что этот боец, потерявший на фронте и руки, и ноги, попросил «сестричку» усадить его на подоконник. А потом, оставшись один, прыгнул вниз. «И правильно! — с мрачноватой уверенностью взрослых рассуждали подростки. — Какая жисть, когда тело — обрубок?!»
И еще ходили, причем частенько, к привезенной с фронта подбитой немецкой танкетке, выставленной у бывшего Аптекарского сада (теперь это территория перинатального центра). Влезали на нее неоднократно, благо никто не гонял — и представляли себя лихими бойцами, что обездвижили это маленькое чудовище, а равно и все остальные.
… А для меня маленьким шоком было увидеть на улице офицера в погонах. Они, погоны, только-только были введены в Красной армии (в 1943 году — Ред.).
В отсутствие радио о победе я узнал от кого-то из мальчишек, случайно встреченного по дороге в школу, у дома, где жил друг Шурка. «Война закончилась!» — громогласно и обрадованно сообщил он.
Майский день был солнечным, но ночью подморозило. И, добежав до своего дома, я поскользнулся на льдинках, упал — а вскочив, закричал что было сил: «Война кончилась!» Хотелось объявить об этом всем, кто еще не знал. Мы считали дни, месяцы, годы — а Великая Отечественная ушла так внезапно, словно в один миг.
Пацаны позвали меня «отметить наркомовскими ста граммами» — и налили чего-то, вырубившего меня наповал. Домой то ли пришел сам на полусогнутых, то ли меня принесли…
Учился я тогда уже по другому адресу — в школе N 4, неполной средней (семь классов) — в доме Жернакова на улице Осипенко. Внутри было очень красиво: лепнина и картины безвестного художника под потолком — по разным углам и о разных временах года.
… А отец вернулся в 1947-м. И не мог жить с нами в Тюмени — не дозволялось. Поселился в Ялуторовске и приезжал — это лучше, чем разлука длиной в девять лет.
Реабилитировали его, как и других, только в пору «оттепели».
Вместо послесловия
Гость-журналист был приятно удивлен, когда специально для него стали читать вслух — отрывки из той самой рукописи, над которой Максим Петрович работает с 2006 года. Пусть пишет не так быстро, как хотелось бы ему самому, — но последовательно и очень скрупулезно. Филолог по профессии, он, безусловно, владеет пером, да и голосом тоже.
Было очень интересно. И все же пусть фрагменты этой вызревающей книги останутся за кадром. Гораздо важнее был сам диалог — те многочисленные штрихи жизни в тыловой Тюмени, о которых рассказал Максим Петрович.
А книга — верю в это — увидит свет и найдет своих благодарных читателей. Искренняя, честная, рисующая свою эпоху до мельчайших подробностей. И непридуманная от начала и до еще не написанного финала. О времени и о себе.
«Пишу ее для детей, внуков, правнуков…» — коротко сказал мой собеседник. Но между строк услышалось — не только для них, не только…
***
фото: Максим Долгих;И он же, малыш из довоенного времени, – третий справа в верхнем ряду детсадовской группы.