Пастушка с хутора Кисельса
Тамару Александровну Кузнецову часто приглашают в школы и университеты. Она рассказывает о своем раннем детстве, пришедшемся на годы Великой Отечественной войны. Что-то Тамара Александровна помнит сама, что-то — только по рассказам матери — Марии Хатько.
Слушатели повзрослев держатся, а вот малыши не скрывают эмоций. И после разговора часто подходят обнять или хотя бы подержать Тамару Александровну за руку. Она говорит, что с детьми беседовать проще, чем с журналистами. Сбивается, просит выключить диктофон…
ЛЮБАНЬ
— Мама работала заведующей детским садом в Любани Ленинградской области. Летом 1941-го знали уже, что немец где-то близко, идет к Ленинграду. Однажды утром велели собирать детей и уходить из города. Тех, кто был в детском саду, воспитатели кое-как растолкали после сончаса, накормили и раздали родителям. Мама закрыла детсад и поспешила в райисполком. Ей вахтерша говорит: «Оставляй ключи, Мусенька, и скорей домой».
Мама схватила меня и бабушку. Куда теперь, в какую сторону? Отправились по дороге на Ленинград. За городом во время первого привала мама развернулась. Не могу, говорит, так — не попрощавшись с отцом. Побежала обратно домой в бессознательном каком-то состоянии. Что это такое — покинуть родной дом, да еще с маленьким ребенком? Ее трясло. В порыве мама схватила утюг — такие большие раньше были, тяжелые — и запустила его в трюмо. Посыпались осколки. Вспоминала потом, что в тот момент ей стало легче, как будто оцепенение спало. Дедушку мама так и не нашла, вернулась обратно к нам. Люди как раз заканчивали привал. Смотрим — в небе парашютисты. Фашисты окружили Любань.
С большой дороги мы свернули в лес, в болота. А болота глубокие, клюквенные. Продержались там дня три без еды и питья. Дальше — погибель. Делать нечего — вернулись в город. А немцы уже заняли наш дом. Пришлось жить в сарайчике. Зато мы обнаружили деда, Василия Петровича. Он, оказывается, вошел в партизанскую группу и скрывался в дровянике.
Скоро деда предали свои же, и он был отправлен в концлагерь в городе Кингисепп. С группой товарищей заступился там за молодого парня и на пятый день был повешен. Узнали мы об этом уже после войны, когда вернулась из того же лагеря мамина учительница. Покалеченная после медицинских опытов фашистов, но живая. Она-то нам и рассказала о Василии Петровиче.
И так до 1942 года мы жили под террором немцев. Вокруг была стрельба. За нашей семьей следили как за особо неблагонадежной и опасной (дед в концлагере, отец -танкист на Ленинградском фронте).
Самое трудное время настало, когда закончились все съестные припасы. Огороды опустели, дрова истоплены. Мы ели траву, собирали с акации свистульки-горошины… Иногда у немцев на кухнях оставался какой-то продукт. Тогда дети выстраивались в очередь, и нам давали немного еды в котелок. Помню, и я как-то встала в такую очередь. Народу много, меня маленькую в сторону отодвинули, так ничего и не досталось. Со слезами шла домой, с пустым котелком. Какой-то фашист, видать, пожалел и подарил мне кружку. А я со злости этой кружкой в него как залимонила! Мама испугалась, схватила и развернулась спиной, чтобы если стрелять будут — через нее. Но все обошлось.
Мама. Очень трудно ей все это доставалось. Она окончила Герценовский педагогический институт. Что такое было высшее образование в то время? Это уже интеллигенты, особый класс. Молодая, красивая, умная.
Конечно, фашисты на нее смотрели как на женщину. Несколько раз чудом удалось избежать гибели. Одного солдата, который стал приставать, толкнула в пруд. Он тонет — а другие на него смотрят и хохочут, что плавать не умеет. Кое-как выбрался — мокрый, жалкий — сыпал ей вслед проклятьями.
Мама владела немецким языком. Ее хотели запихнуть в комендатуру, но она отказалась — записалась в группу на лесоповал. Из леса можно было привезти чурку дров или то, что останется от обеда, — картошину, немного похлебки.
САЛАСПИЛС
В сентябре 1942 года было принято решение угнать нас в Германию. 700 семей посадили в вагоны для скота и отправили в неизвестном нам направлении.
Помню этот тесный душный вагон. Очень много народу, все сидят, потому что лечь невозможно — нет места. На улицу не выпускали. Воду давали очень редко. Так мы ехали больше недели. Куда — никто не знал. Я схватила с собой в вагон домашнего кота — красивого, пушистого, сибирского. Не смогла оставить. Но на одной из остановок он скользнул в какую-то щель и удрал.
… Сильный удар снаряда, вагоны столкнулись — поезд разбомбило, но мы остались живы. Где-то посреди поля пленных высадили. Вокруг трава, видно небо над головой, и в этот момент людей охватило ощущение свободы. Но нас окружала охрана с овчарками. Стали подъезжать немцы и латыши на подводах. Меня, маму и бабушку погрузили на одну из них и повезли в Саласпилский концентрационный лагерь на территории оккупированной Латвии.
… Бараки, грязь, вши… Детей постарше и взрослых сразу же разлучали. У тех, кому исполнилось 4-5 лет, брали кровь для нужд немецкой армии. Ну, сколько крови может дать этот маленький донор? После нескольких раз дети погибали.
Я была слишком маленькой, нуждалась в няньке, поэтому нас с мамой и бабушкой оставили вместе. Мама в ужасе от того, что меня ожидает такая же участь, как детей-доноров, думала, что же делать, как спастись? Сколько мы пробыли в этом кошмаре, не помню, но недолго.
Гитлеру надо было кормить армию — вермахт. Требовалась рабочая сила, и из лагеря стали забирать людей на крестьянские работы. Двух женщин — слабенькая мама и бабушка в возрасте, да еще и с ребенком, никто брать не хотел. Но однажды в лагерь приехал на подводе один латыш. Понимая, что больше оставаться в Саласпилсе нельзя, мама завела с ним разговор. Умоляла: «Возьмите нас к себе, мы трудоспособные. Я владею немецким и помогу вам общаться с вермахтом».
Так мы оказались на хуторе Якова Кисельса в Митау.
Хутор был большой, на нем трудилось человек сорок подсобных рабочих-рижан. Но они работать не хотели, лишь кормились за счет хозяина. К пленным русским относились презрительно.
У хозяина была маленькая дочка Дидра. Она часто была предоставлена сама себе, и мы с мамой с ней как-то подружились. Мама стала с ней заниматься — петь песни, рассказывать стихи. Хозяин опасался русского языка, но с другой стороны был доволен, что дочка под присмотром. Так мама, можно сказать, Дидру и воспитала.
Мама трудилась в поте лица, освоила все полевые работы. Обмолачивала зерно на комбайне, управляла лошадью. Бабушка работала на кухне, а я вместе с латвийскими детьми пасла гусей и свиней.
На хуторе мы вздохнули свободнее. Там под яблоней можно было найти яблоко, сорвать тихонько вишню, пока никто не видит. Не было такого голода. Жили в небольших домиках. У русских пленных появилась возможность собираться, разговаривать друг с другом. Кто-то услышал по радио, что наши наступают — уже немножко настроение изменилось. Изменилось и отношение латышей. Когда фашиста погнали, они стали относиться к нам уважительней.
В конце 1944 года нас освободила армия Баграмяна.
И СНОВА — ЛЮБАНЬ
Вернулись — дома нашего нет, сгорел. Вокруг все разрушено, одни печные трубы торчат. Сохранилось лишь несколько домиков, в них первое время и жили — по 10 семей в одной комнате за шторочкой. А потом вернулся отец. Накануне он маме приснился. Поэтому, когда она увидела наутро через окно, только воскликнула: «Ой, Саша идет!»
Я смотрела сначала настороженно, не узнала. А он говорит: «Тома, это же я, папа твой». Тогда и бросилась к нему на шею. Отец был ранен в Мгинской операции, лечился в госпитале в Ирбите. Из госпиталя и приехал к нам. Помню, что он соорудил времянку, и какое-то время мы в ней жили. Маму взяли на работу в детдом. Она и меня туда пристроила. Для этого надо было отрезать две длинные косы, и меня подстригли наголо. Это была катастрофа. Так тяжело, что до сих пор помню.
Из-за пережитого мама потеряла зрение. Она многое вспоминала о военном времени. Мне бы это записывать. Но тогда не то, что записывать, говорить надо было очень осторожно. К освобожденным из плена еще долго относились с подозрением. После всех лишений надо было пережить еще и это.
***
фото: Спасенные дети из лагеря Саласпилс.