Могла ли жизнь пойти чуть-чуть иначе?
Поиск старых фотографий занимает некоторое время — в альбоме их нет. Николаю Прокопьевичу приходится достать стремянку и установить ее возле платяного шкафа. Юлия Степановна, решительно отказавшись от помощи супруга, тяжело поднимается к антресолям -ступенька за ступенькой. Единственное, на что он решается, незаметно, даже не касаясь своей рукой ее бедер, подстраховывать.
Но вот из-за стопок постельного белья на свет извлекается желтый полотняный мешочек, зашитый красными нитками. «Я умирать собралась. Вот, готовлюсь: складываю то, что может понадобиться, -будничным тоном объясняет Юлия Степановна. — Дед-то мой покрепче будет».
В мешочке пряди женских волос: темные, густо перемежаемые сединой. И несколько старых, но хорошо сохранившихся фотоснимков. В том числе, очень маленькая карточка, на которой мать Юлии Степановны — это единственное сохранившееся изображение. И карточка побольше: светлая лицом молодая девушка в окружении лесной зелени. «Знаете, я ведь даже не помню, сколько мне было, когда меня первый раз фотографировали, — печально вздыхает женщина. — Тогда фотографов в деревне не было… Но точно меньше двадцати лет. Я жила в Кировской области.»
Воспоминания участницы трудового фронта Юлии Гребенкиной
… Я жила в деревне Дымово Богородского района Кировской области. Говорят, теперь той деревни нет. Только березы листьями колышут. И в окрестностях не пашут, не сеют. А чем тогда живут? Не знаю.
Мои родители не воевали. Отца посадили в 37-м году. Мама рассказывала, он был председателем колхоза и, якобы, украл деньги. Она очень по нему скучала, плакала. Я же помню его смутно — маленькая была, лет пять. Вроде, играл на гармошке. Приносил мне гостинец — длинную такую конфетку. Любил, наверное. Я у него одна единственная дочка была, все остальные сыновья. Дочки у мамы не жили: год-два она понянчится и все — умирают. Много их: Саня, Маня, Зина, Нина. Наверное, это из-за того, что врачей не было. У мамы судьба вообще тяжело сложилась. Она сильно болела по-женски, страдала от паховой грыжи… После ареста отца ей с нами стало тяжело: во-первых, из-за здоровья, во-вторых, из-за возраста. Она была пожилая, хоть я и не знаю, сколько ей было лет. Никогда в нашем доме не праздновали ее день рождения. В-третьих, самый старший брат Иван Степанович начал показывать характер: выпивал и под горячую руку мог что-нибудь испортить. Например, один раз он мне юбку порвал. Но не бил.
К началу войны и он, и средний брат Александр уже не жили с нами — разъехались со своими семьями куда-то на запад. На фронте Саша погиб. Точнее, пропал без вести. Маме потом за него присылали по пять рублей. А Ивана Степановича вместе с семьей угнали в Германию на работы. Он даже пару раз присылал мне оттуда посылки: какую-то одежду. Одно платье было как по мне сшито! Но мама была строгая и наряжаться мне даже после войны не давала. Бывало, переоденешься в чистое, так она сразу спрашивает, куда это я наряжаюсь. И в клубе выступать, песни петь не разрешала. И в комсомол вступать запретила.
… Мы считались детьми врага народа и во время войны нас с братом отправляли туда, где потяжелее и похуже. Все мы что-то грузили да таскали. Наверное, зерно. Землю на верховых боронили. Рожь вручную жали, иной раз по пятьдесят соток. А бывало, нас малолеток пошлют ночью молотить. Так женщины просят: «Дед Тима, ты рассказывай какие-нибудь истории, чтоб дети смеялись, не засыпали». Обычно это помогало, но один раз я подавала снопы и вдруг просто взяла и уснула. Сама не знаю, как это вышло. Наверное, совсем я тогда уморилась. Меня разбудили и очень ругали: «Не стыдно тебе, лешачиха?» Никогда я себя так плохо не чувствовала, как в тот момент. А ведь шел мне всего-то двенадцатый год. Эх, тяжкий труд и недокормица.
Нет, не сказать, что мы с братом умирали с голоду. Перед войной у нас были овцы. Конечно, всех их съели. А вот корова прожила с нами эти тяжелые годы. Кормились огородом: картошка, капуста. И лесом: грибы, ягоды. Иногда нам, самым младшим, выделяли день и разрешали пойти на гороховое поле: собирать горох в подол платья да нести его домой. А вот репу с поля брать не разрешалось. Ее воровали. Хлеба нам не давали. Только в 44-м году председатель рискнул и дал по пять килограммов зерна, чтобы перемолоть в муку… Вот только не помню, это на рабочего или на семью? Младший из моих братьев, 17-летний Леня, тогда смастерил два тайника -один возле дома, второй поодаль — и мусором присыпал. Велел расходовать муку осторожно. Помог мне заготовить дров на зиму и ушел в армию. Он сперва где-то воевал, а после войны остался на постоянную службу и что-то делал в Германии. Пару раз приезжал к нам с мамой на неделю-две, укорял, что за войну ничего по хозяйству не нажили, и опять уезжал. А что мы могли нажить?
. После войны легче не стало. Маме работать было тяжело. Ивана Степановича из Германии перебросили на Восток, в Благовещенск. Он присылал нам посылки -рыбу. Я четыре зимы отработала в лесу — уезжала в чепецкий леспромхоз. И на семнадцатом году жизни подалась в Свердловскую область на железную дорогу. Тут-то и стало понятно, что у меня нет вообще никаких документов: ни паспорта, ни трудовой книжки. Мы же в деревне работали не за деньги. Верховойский сельсовет просто начислял нам трудодни. Были бы у меня документы, я бы стрелочницей устроилась, а так. Потом дальний родственник помог мне перебраться в Пермскую область в город Губаха. Там я работала на поверхности шахты приемщицей. Но все одно — пришлось вернуться домой. В деревне я повстречалась с Николаем Прокопьевичем. Мы росли рядом и дружить стали еще до того, как он ушел служить срочную службу в армии. Но тогда было не до женитьбы: у него сильно болела мама, а нужно было заботиться о сестренке-шестикласснице. После моего возвращения мы снова стали общаться. В то время мне самая радость была — на вечерку сходить. Кавалеров у меня много было. Даже один парень из Ленинграда.
Потом мы с Колей поженились, дочку родили. Но хозяйство у нас не клеилось. Николай Прокопьевич выпивал. Когда дали нам ягненочка, уж как мы за ним ходили! Выросла овечка. Должна была принести двоих ягнят, да случился выкидыш. Вот тут-то мой муж и решил, что пора нам куда-нибудь уезжать на заработки.
… В Ялуторовск мы приехали, ничего не имея. Только тетка Ефросинья, сестра моего отца, была нам здесь родным человеком. У деда моего сменных трусов не было, чтобы в баню взять. При том Николай Прокопьевич оказался опять-таки без документов: с военного учета не снят, да и на посевную его в деревне ждали. Найти работу из-за этого было трудно. Я на седьмом месяце беременности рубила в стойлах топором застывший на холоде навоз.
Мы некоторое время жили раздельно: я у тети, а он в общежитии. Так он один раз приехал и говорит: «Давай я жить буду с другой женщиной, а тебе деньги на детей приносить?» Я тогда к нему поехала и даже переночевала там. А на следующее утро отправилась прямиком в роддом — сына на свет производить. Перенервничала.
Позже мы переехали в Тюмень и жили все вместе в одном из тех трех бараков, что стояли за школой N 37. Я устроилась санитаркой в третью городскую больницу, в морг. Помогала врачам трупы вскрывать. Горячей воды зимой не было, так мы из батарей брали, чтобы хоть немного руки согреть. Годы шли. Потихоньку жизнь налаживалась: квартиру в доме получили, детей на ноги подняли. Все не хуже, чем у других.
Эпилог
Двое детей. Пятеро внуков и пятеро правнуков. Юлия Степановна не жалуется на жизнь, которая выдалась суровой и полной тяжелого труда. Она даже готова к уходу на тот свет. Только иногда задумывается: что было бы, если судьба не заставила их с парнишкой из Ленинграда случайно разминуться, когда он в последний раз приезжал в Дымово? Реабилитированная дочь врага народа, она хочет знать, как сложилась бы жизнь каждого из членов семьи, если бы отца вообще не посадили в тюрьму? И как выглядела бы новая история, если бы этой проклятой войны никогда не случилось?
***
фото: Первая фотография Юлии Гребенкиной;Юлия Степановна и Николай Прокопьевич с сыном;Старший брат Иван Степанович, почему-то в военной форме.