Золотое острие
Я — коренной тюменец. Где родился — там и пригодился: живу в этом городе, за незначительными временными изъятиями, дольше восьмидесяти лет.
… Дом, в котором рос, был огромным, как старинный фрегат, и так же литературно скрипел сухим деревом. Фасад его украшали большие круглые окна, обрамленные кудряшками резьбы, — их почему-то называли венскими. Два из них соответствовали нашей квартире, и можно было наблюдать за тем, что происходит на улице Ленина. Вот чуть свет выходит из калитки напротив Загриняев, садится в кошовку и уезжает на своей лошадке в горисполком управлять Тюменью. Вот, как всегда, прощаясь до вечера, целуется пожилая супружеская пара — эвакуированные из Ленинграда. Проехала на станцию тяжелогруженая машина с фанерки. Зябко поеживаясь, прошествовали куда-то курсанты в шинельках и шапках с завязанными ушами.
В общем, ничего особенного. Просторная квартира досталась матери от гарнизона, где она работала поваром в командирской столовой. Как только начали прибывать эшелоны с ранеными, ее перевели в госпиталь, расположенный поблизости от нас, — массивное красное здание (ныне самый старый корпус госуниверситета). Домой забегала урывками, только поспать часок-другой да меня повидать.
В квартире становилось все холоднее, дров не хватало, да и какой из меня, пацана, истопник. В итоге мать отдала жилплощадь другим людям, а мы переехали в том же коридоре в каморку с одним окном и видом в соседский двор. Здесь мы встречали отца с фронта, здесь я поселился с молодой семьей, здесь мама отдала богу душу.
Война длилась долго, времена года по заведенному распорядку меняли друг друга, но в моем восприятии это была одна бесконечно длинная темная и морозная зима. И еще — голодная. Из еды мать домой ничего не приносила. Сызмальства, выросшая сиротой, была нравственно чиста. К тому же военнообязанная, привыкшая к строгой дисциплине и ответственности. Да и чисто по-человечески боялась. Однако когда прибегал ее попроведать, прикроет дверь и сунет из-под фартука котлетку, которая уже не понадобится бедолаге в больничной палате.
В школе N 19 на нашей же улице мы спускались на перемене в подвал, где нас ожидали булочка и стакан чая. Старались подкормить ребятишек и в общегородском масштабе. Там, где сейчас остановка «Океан», была столовая, в которой — не помню, с какой периодичностью, но явно не каждый день — собирали школьную ребятню, наливали ей супу, да еще давали с собой.
Мороз стоит жуткий, варежки у меня в гардеробе стырили, банку к себе не прижмешь — расплещется суп. Приходится держать стеклянную посудину в руках. Пальцы ноют, нарываются болью… Еле-еле добежал до хлебного магазина (бывший «Реконструктор»), здесь ждущие подвоза бабки запричитали, давай мне руки тереть, отогревать. Суп до дома донес, поделился им со щенком, как до этого делился всегда жидким картофельным пюре.
Но вскоре с пропитанием совсем стало плохо, и пришлось от верного моего товарища отказаться. Видимо, собаки не простили мне предательства, и любой пес по сей день бросается на меня в праведном гневе.
О той поре многое написано и, мягко говоря, насочинено — свидетелей почти наперечет осталось, никто не опровергнет выдумку. Велик соблазн возвеличить себя, присвоить чужую славу. Поэтому больше веры сохранившейся свежести чувств, не выдохнувшимся запахам, не выцветшим краскам, не затихшим звукам. Памяти сердца.
«Кашне»… Шарфик был по-французски легкомысленный, явно никчемушный, однако желтые полоски на голубом поле хранятся в сетчатке до сих пор, а само диковинное слово звучит в душе «пламенным хоралом». В классе отмечали какое-то торжество, может, День Красной Армии, и по случаю вручали подарки. Мне — впервые в жизни.
Лето все-таки случалось, и тогда выздоравливающие высыпали из госпиталя в примыкающий к нему садик с обильными зарослями черемухи и сирени. Ах, как чудесен, как целебен был их аромат! Играли музыку, заигрывали с медсестрами и санитарками, посылали гонцов за спиртным, фотографировались. Мать договорилась, и нас с ней тоже сняли. У мамы такие же густые черные волосы, как до войны, и я в довоенной еще матроске. Таким нас и увидел отец, оборонявший Ленинград.
С садиком у меня связаны и болезненные воспоминания: поранился, ползая в здешнем фонтане, отметина сохранилась, а позже, уже подростком, получил по глазу ощутимый удар клюшкой. Но больше осталось обиды. На городские власти. Как можно было уничтожить этот цветущий островок надежды, возвращения к жизни сотен защитников Отечества?
Улица Ленина пахла свежим хлебом. Его дурманящий запах исторгало полуоткрытое окно пекарни ближе к Первомайской. Кажется, даже занимали очередь. А в здании напротив, где развернули в предчувствии победы, как обещание салюта, выставку достижений народного хозяйства под девизом «Тыл — фронту!», громоздились ящики с запчастями, возвышался настоящий миномет, висели нагольные полушубки, толпились в углу валенки и рыскала в клетке черно-бурая лисица. Пахло в основном зверем и сырыми опилками. И еще чем-то неизъяснимо завтрашним.
А еще со стороны вокзала властно потянуло навозом, дегтем и прочими аксессуарами гужевого транспорта. На воинской, самой крайней площадке останавливались эшелоны, идущие на Восток, сражаться с Японией. Двери теплушек с лошадьми и людьми были распахнуты, фронтовики громко осваивали аккордеон, сушили на весеннем ветру портянки, и им было хорошо.
Это уже был конец войны, и, кажется, солнце не заходило за горизонт. Скоро, совсем скоро вернутся наши отцы, а наши матери разогнут спину, распрямятся и посмотрят на себя в зеркало.
Война по природе ущербна, она косит все живое, калечит тела и души людей. И нас, совсем малышей, она не щадила. Наверное, в мирное время мы не дрались бы так беспричинно жестоко, в кровь, не пробовали бы так рано алкоголь, не подворовывали бы. От большой беды нас отвели женщины — матери, учительницы, сердобольные соседки, не счесть всем числа. И государство не бросило нас в тяжелую годину. Благодаря всему этому наш класс «б» без потерь встретил завершение Великой Отечественной.
Смотрю на единственное сохранившееся групповое фото тех лет. Мы уже выпускники, четвероклассники. Пашка станет крупным специалистом в области медицинского оборудования. Броник успешен на преподавательском поприще -профессор, доктор физико-математических наук. Гера — прославленный лыжный тренер. Иных, увы, уж нет в живых, но война тут ни при чем. Раньше всех покинула нас Зиночка, в которую все мы были влюблены первой любовью, в том числе и я.
Стою на фото в самом верхнем ряду, и такой непрезентабельный.
Детство бывает разным. У кого-то его вообще нет. Наше военное детство было трудным, но радостным, и ничто не поколеблет во мне убеждения в том, что это чувство наверняка разделяют со мной мои сверстники.
Мой любимый поэт Иван Бунин написал стихотворение «При свече». Оно короткое, и приведу его полностью.
Голубое основанье, Золотое острие… Вспоминаю зимний вечер, Детство раннее мое. Заслонив свечу рукою, Снова вижу, как во мне Жизнь рубиновою кровью Нежно светит на огне. Голубое основанье, Золотое острие. Сердцем помню только детство: Все другое — не мое.
***
фото: Наш четвертый класс. Я — в верхнем ряду, третий слева.