Наука для всех, но не для каждого
Кто такой социолог и чем он занимается? Первое, что приходит в голову: молодой парень в белой рубашке подходит к вам на улице и просит ответить на вопросы анкеты. Но социология не сводится к сбору данных!
С тем же успехом мы можем сказать, что химик — этот тот, кто моет пробирки и переливает жидкости из одной колбы в другую. О социологии читателям «Тюменского курьера» рассказывает Виктор Вахштайн, декан факультета социологических наук Московской высшей школы социальных и экономических наук.
— Сбор данных — эта часть вашей работы, которая на виду, — важен для социолога?
— В социологии есть собственный аппарат сбора и анализа данных. Причем только количественными данными мы не ограничиваемся. Из математики мы заимствуем довольно мало инструментов. Вообще, социологию от статистики или, скажем, от этнографии (тоже родственной нам науки) отличает следующее: в социологии нельзя сначала собрать материал, а потом начать его интерпретировать. Все происходит наоборот. Вот возьмем, к примеру, историков: они имеют некую готовую базу, которая стоит на полках и ее нужно только изучить и проанализировать. Или этнографы — они приезжают в туземное племя мумба-юмба, живут там три года и все, что увидели и поняли, станет данными исследования. Социология так не работает, потому что данными для нее по-хорошему может быть абсолютно все: мы сидим в помещении — то, как здесь расставлены стулья, может являться данными для такого направления, как фрейм-анализ. Нужно только оглянуться, и мы найдем массу данных для экономической социологии, для социальной стратификации. Поэтому социолог — человек, для которого теория всегда опережает практику. Мы сперва создаем концептуальную модель изучаемого объекта, потом заполним ее эмпирическим материалом и только потом начинаем этот материал интерпретировать.
— Можете привести пример?
— Больше десяти лет назад мы сделали большое исследование на тему того, как разные школы в нескольких пилотных регионах (в том числе в Тюменской области) обеспечивают стартовые возможности выпускникам. Оговорюсь: в социологии образования есть несколько моделей, которые объясняют, что такое хорошее образование. Eсть, например, маркетинговая модель: если за образование платят, и оно пользуется спросом, оно хорошее. Eсть модель структурно-функциональная: если образовательное учреждение способствует созданию из конкретного населенного пункта единого целого, значит, оно хорошее. И есть третья модель, которую мы тогда и выбрали, — она завязана на социальные лифты. Мы смотрели, где оказались выпускники конкретной школы через пять-семь лет: если выпускники из школы А оказались в МГУ, а выпускники из школы в тюрьме — легко понять, какая из них лучше.
И вот мы приезжаем в один из этих пилотных регионов, где нам говорят: вы там, в Москве, объясните, кому положено, что нужно срочно отменить поправку, которая дает юношам, закончившим вуз, отсрочку от армии, если они до 27 лет едут преподавать в деревенскую школу (тогда эта поправка действовала). На вопрос «почему?» нам ответили следующее: вот приезжает молодой образованный парень в деревню, там половина мужиков злоупотребляет алкоголем, и он, естественно, сразу становится главным объектом женского внимания. К тому же, как качественно специалиста его ценят коллеги и руководство. Он нравится родителям, его любят дети. Он женится и остается работать в сельской школе навсегда: преподает все от истории до математики, водит детей в походы и возит на экскурсии в соседний город — в общем, всячески поднимает уровень образования. В итоге его выпускники поступают на бюджет в хорошие вузы, отучиваются и. никогда в родную деревню не возвращаются. Для нас, с точки зрения выбранной нами, социологами, модели, — это хорошая школа, в ней сработал социальный лифт, и выпускники смогли занять хорошее положение в жизни. Но с точки зрения руководства сельского поселения, администрации района и области — эта школа плохая. Деревню то теперь что, на замок закрывать? Ведь если сын тракториста не станет трактористом, то велика вероятность, что трактористом не станет вообще никто. Получается, что школа работает на подрыв целого, и с точки зрения структурного функционализма такая деревенская школа с хорошими городскими педагогами — плохая.
Вот в этом и вся разница социальных подходов: данные таковы, каковы они есть, и все зависит от того, с какой точки зрения мы на них посмотрим (в нашем случае, с точки зрения работы социальных лифтов или с точки зрения структурного функционализма). И любой процесс можно описать с точки зрения разных концептуальных моделей.
— Вы сказали, что социолог начинает научную работу с создания своей концепции. Каким образом он ее создает?
— Нет такого явления: человек, пришедший в магистратуру по социологии с готовой темой. Точнее, такие люди есть, но они быстро вылетают. Прежде всего нужно изучить базу, различные языки описания, существующие в социологии. И только потом, погрузившись во все это, социолог создает свою концептуализацию. Вот, например, два года назад случилось историческое событие: количество пользователей, вышедших в Интернет с мобильных телефонов, превысило количество пользователей, вышедших с персональных компьютеров. Но контент-то заточен именно под выход с ПК. И это значит, что контент пора менять. Мои бывшие студенты (теперь уже коллеги) придумали для этого отличную метафору: протезы. Мобильный телефон стал своего рода интеллектуальным протезом, помогающим несовершенному человеческому существу жить в современном мире: раньше мы запоминали номера — теперь просто забиваем их в память телефона; раньше мы запоминали дорогу, когда куда-то шли, — теперь просто загружаем карту. Остается только понять, как выстроен баланс делегирования полномочий от человека к смартфону, что мы готовы передать техническому средству, а что предпочитаем делать сами.
Или другой пример: можно проанализировать, насколько эффективна реклама и как вообще человек вовлечен в процесс просмотра телевизора. Первый способ достигнуть цели — проанализировать аудиторию и выяснить, что разведенные домохозяйки любят смотреть сериал «Разведенные домохозяйки». Для этого достаточно опроса. Второй способ — проанализировать сам фильм «Разведенные домохозяйки» и понять, кто его будет смотреть. То есть мы проведем контент-анализ, задействуем фокус-группы. Но моя теоретическая рамка — это теория фреймов. А фрейм-аналитик не мыслит категориями контента, он мыслит категориями ситуации-взаимодействия. Поэтому мы, в теории, могли бы поставить камеры в домах у людей и наблюдать за тем, как они ведут себя во время просмотра телевизора: где стоит сам телевизор, как человек его смотрит, насколько он вовлечен в просмотр — когда он выходит из комнаты и когда возвращается. Примерно так мы выяснили, что гораздо больше людей смотрят последний ролик в рекламном блоке, чем первый. А ведь первый стоит гораздо дороже. Но это работает только в том случае, если человек максимально вовлечен в просмотр. Например, он смотрит чемпионат мира по футболу или фигурному катанию. Именно реклама, прерывающая эти трансляции — самая дорогая. Но, как оказывается, она и самая малоэффективная. Потому что человек напряженно смотрит соревнования, и как только начинается реклама — выбегает из комнаты, чтобы сделать свои дела.
— А как насчет так называемых социально значимых явлений, получить объяснение которым важно для людей? Как, например, то же увлечение подростков возможностью все подряд снимать на камеру и выкладывать в Интернет?
— Наука вообще и социология в частности — это в некоторой степени башня из слоновой кости. Вот есть наука, она связана с обществом и с политикой, но при этом она остается замкнутой, только внутри науки существуют действенные механизмы трансляции. Наука нужна ради науки, она приращивает знания о мире, но нужно ли делать эти знания массовыми. Я вообще в этом не уверен. Мы знаем, к чему привел марксизм, ставший массовой идеей. Проблема в том, что когда знания становятся массовыми, они перестают быть знаниями. Eсли человек хочет приблизиться к чистой науке, то нужно просто идти и заниматься ею.