Картинки волшебного фонаря
«Тюменский курьер» уже печатал отрывки из новой повести Владислава Крапивина о приключениях туренского (а фактически — тюменского) мальчика Гриши Булатова во время плавания через Атлантику в середине девятнадцатого века.
Очень скоро книга «Бриг «Артемида» выйдет из печати в одном из московских издательств и появится в книжных магазинах. Но пока этого не случилось, газета решила поместить еще несколько фрагментов повести, взятых уже почти из конца повествования. Может быть, кто-то прочтет их и захочет купить «полную» книгу.
Чтобы эти страницы были понятными — несколько объяснений. В силу разных (довольно драматических) обстоятельств русский бриг «Артемида» оказался у острова Гваделупа. Там на судне появился бесприютный семилетний мальчонка, которого русские моряки обещали спасти от преследователей-фанатиков. Гриша, главный герой повести, и чернокожий мальчик Поль, названный по-русски Павлушкой, подружились. Можно сказать, прикипели друг к другу. А впереди была Гавана, где Полю-Павлушке предстояло отправиться в монастырский приют…
1.
Полуденный выстрел «Артемиды» послужил для Гриши Булатова как бы сигналом времени, который делил пополам его путешествие. Появилось ощущение, что середина пути пройдена, а далее — дорога к дому. Отчего это — непонятно. Ведь еще не достигли Гаваны (до нее было около полутора тысяч миль и — при самом благополучном плавании — не менее недели хода, так сказал штурман Иван Данилович). И что будет дальше, Гриша не ведал: может сразу домой, в Россию, а может, еще заходы в какие-то гавани. В какие — никто не знал, даже сам капитан. Ему было предписано открыть пакет с инструкциями в Гаване и затем поступать, как велят эти предписания. Почему так? Трудно было понять (по крайней мере, мальчику Грише). Гардемарин Невзоров солидно объяснил, что такие на флоте правила и традиции. Но, кажется, за его солидностью тоже пряталось непонимание…
Один пакет, однако, вскрыли в пути. Так было предписано командиру: распечатать в море, за неделю до предполагаемого прихода на Кубу. Содержавшийся в конверте документ касался как раз гардемарина Невзорова. Там говорилось, что ежели вышеупомянутый гардемарин во время прошедшего в плавании срока проявил надлежащее старание и навыки и не запятнал себя какимилибо неподобающими поступками, объявить ему присвоение мичманского звания, о чем соответствующее решение было принято еще в Санкт-Петербурге…
Офицеры и гардемарин были приглашены в капитанскую каюту. Командир брига, пряча улыбку, спросил лейтенантов, мичмана и штурмана их мнение: проявлял ли гардемарин Невзоров что должно и не запятнал ли себя, чем не должно? Господа офицеры, тоже покусывая губы, с полминуты помолчали и решили ,наконец, что проявлял и не запятнал.
— Поздравляю мичманом, Невзоров! — торжественно произнес Гарцунов. — Догадываюсь, что мичманские погоны у вас заготовлены заранее, а офицерскую саблю велю достать для вас из оружейной камеры… Ура, господа!
Принесли шампанское… Погоны у Мити и в самом деле были давно приготовлены. Правда, не было ни мундира, ни кителя офицерского образца, но Митю утешили, что полную форму он сумеет заказать в Гаване — с треуголкой и эполетами. А пока Митя попросил матросов, знакомых с портновским делом, ушить в талии его гардемаринскую блузу, чтобы можно было ее носить без пояса. И пришить новые погоны.
Увидев эти погоны на юном, не брившемся еще ни разу, мичмане, Гриша хмыкнул про себя, но сказал, как и офицеры:
— Поздравляю мичманом, Невзоров… Теперь надо, небось, обращаться «ваше благородие»?
— Иди ты… — розовея, сказал Митя.
— Хочешь, подарю ремень? Смотри, какая кожа, какая бляха.
— Мне зачем? — насупился Гриша. — Думаешь, я не по правде сказал, что не пойду в Корпус?
— Не знаю, — поскучнел и Митя.
— Ну… возьми просто так, на память…
— А тебе память о Корпусе, что ли, не нужна?
— Так у меня же еще есть!
— Ладно, давай… Спасибо, — сказал Гриша. Ремень в самом деле был неплох. Можно будет покрасоваться в нем перед мальчишками на Ляминской…
Турень, Ляминская, сестренки Максаровы, дядичка Платон, Арина и даже Полина Федоровна вспоминались постоянно. И не так просто вспоминались, а как бы картинками. Теми, что в волшебном фонаре. Возникнет картинка, постоит перед глазами, потом — раз, щелчок — и меняется на другую. И ощущается запах нагретого лака и дерева, и смеются на диване Аглая, Оленька, Танюшка, Катенька, малышка Лизавета… И будто слышен даже голос Арины: поторапливайтесь за стол, ужин стынет… И опять — щелк, новая картинка: солнце пробивается сквозь веселую косую метель, золотится за снежными взмахами крест Михаило-Архангельской церкви, бежит от лога с веревкою санок в руке Агейка, и снежинки тают на улыбчивом конопатом лице..
Гриша поймал себя на том, что и нынешние, связанные с плаванием, события он теперь видит и запоминает, как отдельные картинки. Может быть, потому, что память уже не в силах вместить в себя столько всего и отбирает самое важное. Или самое яркое…
Вот они с Павлушкой на формарсе… Николай Константинович сперва не позволял, чтобы Павлушка забирался туда с Гришей. Мало ли что — такой малыш!.. Но Гриша упросил капитана, поклялся, что не спустит с Павлушки глаз, неотрывно будет держать за подол… И теперь они, прижимаясь спинами к шпору фор-стеньги, сидят и вбирают в себя океан. Так же, как вбирал его в себя Гриша в первые дни плавания… Впереди, над головами, трепещет выгнутая дугою шкаторина фор-марселя. Реют на одной скорости с бригом и потому кажутся неподвижными белые птицы (доктор говорил их названия, да разве упомнишь…) А кругом — до самых границ мира — синева, синева…
Налетающий с зюйда ветер треплет волосы, широкие штаны и рубашки. На Павлушке теперь такая же одежда, что и на Грише — матросы постарались. Нравится им кудлатый смирный малыш, отвечающий на все слова тихой, чуть виноватой улыбкой (улыбнется, и сразу оглядывается: где Гриша? Без Гриши — никуда…)
— Ишь до чего ласковый цыганенок! Без дружка ни на шаг…
— Прикипел… Как расставаться-то будут?
(«Ох, не на-а-адо про это! Хотя бы сейчас не надо!»)
Матрос дядя Арсентий сделал Грише ножик — вместо того, который Гриша подарил мальчику Энрике на Флореше. Палушка увидел и нерешительно потянулся: «Можно?»
— Не порежься, — сказал Гриша. Павлушка понял, замотал головой: «Не порежусь…» Открыл лезвие, умело провел по нему пальцем, проверил остроту. Оглянулся: на чем бы попробовать? На баке матросы укрепляли шлюпочный киль-блок, готовили брусок-вставку, рядом валялись кубики-обрезки. Гриша принес один Павлушке. Тот неожиданно сильными движениями расщепил кубик пополам и начал быстро-быстро что-то вырезать из одной половинки отточенным кончиком. Посыпалась мелкая стружка. Гриша смотрел удивлением — такой цыпленок и с такими крепкими умелыми пальцами!
Чурбачок принял форму вытянутой ушастой головки. Грише она… не понравилась. Лицо у головки было злое, вроде как у африканской маски, которую Гриша видел в одной книге у доктора. Широкий зубастый рот, вертикальные щелки глаз, злые складки на скулах. Не по себе стало Грише. Да и у Павлушки лицо было… недоброе какое-то и в то же время беззащитное. Он повертел куколку-маску перед глазами, поставил на палубу и вдруг сильным ударом лезвия расколол ее от макушки до подбородка.
— Матуба… — вздрагивая, сказал он Грише. Сжал в кулаке оба кусочка «Матубы» и с размаха швырнул через планширь. И сразу обмяк, заулыбался. Видимо, решил, что избавился от злого духа, который мучил его всю жизнь.
Ведь ясно же, что не был маленький мальчик Поль никаким носителем духа Матубы! Он сам страдал от этого чудовища, а те злодеи на Гваделупе сделали из него зайчонка для охоты! (На Гваделупе нет зайцев? Ну не все ли равно!)
Теперь Поль-Павлушка, видимо, перестал бояться. Потому, что злой остров был далеко. А близко был Гриша. (В последнее время Павлушка стал говорить почему-то не просто с маленьким разделением — «Гри-ша», а еще и с запинкой: «Г’ри-ша…»).
— Г’ри-ша… я ищо… — Он уже знал слово «еще». Взял другую деревяшку, начал резать опять и теперь чуть лукаво поглядывал на Гришу. Появился на свет зверек — ростом с мизинец. Вроде собачонки, но с бакенбардами (похожими — Гриша хихикнул — на бакенбарды лейтенанта Стужина).
— Ратон… — Енот! — догадался Гриша. Сразу вспомнил слова доктора, что енотов на Гваделупе видимо-невидимо. Уж они-то не были злыми духами! Наверно, наоборот!..
— Жужу… пур жужу… — стеснительно выговорил Павлушка.
Гриша понял опять: «Игрушка для игрушки». Или нет: «Игрушка… для Жужу».
Жужу — это сплетенный из пеньковых шнурков человечек. Гриша подарил его Павлушке еще в тот день, когда ушли из бухты Гран-Кю-де-Сак-Марен. Чтобы Павлушка меньше тосковал. И он, малыш, сразу расцвел, вцепился в кнопа, смотрел недоверчиво: «Жужу…Это мне?»
— Тебе, тебе, — грустновато улыбнулся Гриша Когда Павлушка окажется далеко, пусть этот Жужу…
«Да нет же! Ну, не на-адо этого!..» Поль, оглядывась на Гришу, понес енотика малышу Жужу. Тот жил на Гришиной постели. Вернее, на общей постели мальчишек — они иногда укладывались вдвоем на койку, а чаще вытаскивали плоский тюфяк и одеяло с подушкой (то есть теперь уже с двумя) на палубу и устраивались там (и реяли над ними среди звезд марсели, брамсели и бом-брамсели). Сейчас Жужу, раскинув веревочные ножки, лежал на одеяле и смотрел стеклянными бусинками на потолок: по доскам пробегали зигзаги солнечной ряби. Павлушка посадил енотика плетеному человечку под мышку. Жужу, кажется, заулыбался. Павлушка лег щекой на одеяло рядом с ним и енотиком, виновато глянул на Гришу («Я только чуть-чуть…») и прикрыл глаза. Такое с ним случалось иногда: вдруг приткнется где-нибудь и уснет в одну секунду. Ненадолго, на полчаса, но крепко…
«Пресвятая Богородица, помоги ему и мне. Нам вместе…»
Гриша провел пальцами по волосам Павлушки и пошел наружу. Царапало беспокойство: на палубе остался деревянный мусор, надо убрать, а то — непорядок…
В тесном коридорчике кормовой надстройки все двери были закреплены открытыми — от духоты. И теперь Гриша услышал голоса — капитана, доктора и мичмана Сезарова. На судне слова вообще-то всегда разносились звучно, как внутри большущей гитары, — а теперь казались особенно громкими. Может быть, потому, что… про него, про Гришу? Наверняка, собеседники думали, что Гриша с Павлушкой гденибудь на Марсе или на палубе, чего им сидеть тесной клетушке! И не приглушали разговора.
Говорил доктор: — … Но Николай Константинович, он же вовсе не трус. Тот случай во время шквала говорит о многом. И в урагане он держался не хуже взрослых. К тому же, и не ленив, помогает матросам, как может…
— Петр Афанасьевич, вы правы. Но я не ожидал встретить в мальчике этакой… склонности к меланхолии, что ли… Большинство мальчишек… я помню себя… были бы счастливы без оглядки отправиться через океан, к незнакомым землям. А мой… подопечный… он, словно все время оглядывается назад…
— В первом плавании тоскуют порой и взрослые мужчины, — заметил мичман Сезаров.
— Разумеется, — досадливо согласился Гарцунов. — Сам печалился о доме… Но не настолько же, чтобы заявить о нежелании стать моряком!
— На Гришу повлиял тот случай… когда наказали Семена Вялого, — напомнил доктор. — Видимо, он поломал взгляд мальчика на морскую романтику…
Досада капитана, кажется, усилилась:
— Вот я и говорю! Откуда у мальчишки такая впечатлительность? Ведь не девица же из модного пансиона… К тому же, я полагал, что будучи корнями… так сказать, из народных слоев, мой воспитанник не станет демонстрировать излишне тонкую натуру, а наоборот…
Продолжение следует.