Вот закончилась война…
В сочиненной в мае 1945 г. частушке пелось: «Вот закончилась война, и осталась я одна. Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Это вдовы войны сочинили о себе сами.
Под подозрением –Под подозрением – Под подозрением – молодежьмолодежь молодежь Наша советская армия-освободительница прогнала немецкую, и сразу наспех созданные военные комиссариаты, как веником, подмели всех парней, которым едва исполнилось 18 лет и которые всеми правдами, а в основном неправдами, избежали мобилизации на работы в Германии. Забрали и всех пожилых, больных, кого в 1941 г. не взяли: туберкулезных, хромых, сухоруких: в военном хозяйстве годились всякие – не на передовую, так в обоз…
В октябре армия подошла к притоку Днепра реке Сож и ввязалась в бои за первый крупный белорусский город Гомель. По обычаю российской армии его брали, конечно, штурмом. Штурмовали больше месяца, но – взяли. Всю собранную молодежь – не обученную, не обстрелянную – бросили на штурм. Почти все там полегли… Похоронок принесли целую пачку.
Вряд ли была в том особая военная надобность, ведь наша армия была еще достаточно многочисленной. Я полагаю, что так наши многомудрые стратеги-идеологи боролись за «чистоту веры». Молодежь оккупированной зоны могла «пропитаться немецким духом», враждебной идеологией. Ее и надо было скорее уложить в землю. Русские бабы нарожают новых… идеологически чистых…
Колхоз
В первую же неделю после освобождения от немцев сформировалась районная власть, а она стала восстанавливать сельсоветы и колхозы. Тот колхозный скот, что немцы раздали бывшим колхозникам в 1941 г., люди без слов протеста отвели обратно в колхоз. Отвезли нужное количество сена и соломы – кормить общий скот. Опять стали ходить в колхоз, зарабатывать трудодни.
Председателем была молодая женщина из соседней деревни – рослая, черноволосая, кудрявая. За эти волосы ее чуть не расстреляли немцы, признавшие в ней еврейку. Уже арестовали ее и посадили в подвал, но собрался народ, родители – и убедили охрану отпустить женщину. Мужчины были все старые, молодой был один Данило, пришедший с войны на деревянной ноге. На всех работах – только женщины…
Зиму пережили. Пришла весна – надо пахать-сеять, а не на чем. Пара лошадей всего. Из района пригнали еще двух, выбракованных из военных обозов: крупных, рослых, но раненых. Плохие работники. Был у них еще один изъян: привыкнув к мужскому обращению, они не обращали внимания на женские понукания и крики. Процесс привыкания тянулся с полгода.
Пахать стали на коровах. Животные удивлялись, что их не пасут, а запрягают в ярмо, отбивались рогами и ногами. Кое-как их приучили, пахали по четыре часа, потом отпускали пастись – государство еще требовало и молока. Погоняя коров, женщины плакали – как это можно корову-кормилицу в плуг запрягать? На быках пахали весь день, это было обычное дело.
Чтобы успеть с посевом, почти все население выходило на обработку почвы: ее копали, мотыжили… Приехал инструктор из района, рассказал о «передовом» опыте: в соседних районах люди на себе пашут, чтоб «заложить прочную основу будущему урожаю». Передовой «опыт» на то и «опыт», чтоб его «перенимать». За ночь шестеро женщин покрепче изготовили для себя лямки и поутру впряглись в плуг, которым управлял одноногий Данило. Он с первой борозды жутко стал материть войну, власть, председателя, судьбу, которая довела его пахать на бабах. Выдержал два дня и отказался, сказал, что у него уже и «матерков не хватает»…
Это позже, в начале 50-х годов, колхозники стали халтурить и пошучивать: «Колхоз «Победа» – спит до обеда, после обеда – дремлет». В военные и первые послевоенные годы работали почти от зари до зари. Председатель, бригадиры, звеньевые смотрели, кто как работает, и заставляли работать лучше. Ведь все было вначале «для фронта, для победы», после – для восстановления разрушенного народного хозяйства.
Почти все выращенное в полях, кроме семян, надо было сдать государству, на трудодни давали кое-какие отходы от сортировки зерна, где преобладали семена сорняков. Колхозники должны были со своих огородов сдавать натуральный налог: установленное количество литров молока, яиц, шерсти; если держал кто овец, то и брынзу. Что это такое, у нас никто не знал, но за нее нужно было сдать установленное количество литров молока.
Без зернового корма плохо работал колхозный тягловый скот, от плохого питания плохо работали люди. Сдав натуральный налог, себе оставляли мало и молока, и яиц. Без зерна и куры не хотели нестись. На эту тему тоже была частушка:
«Петухи забастовали – куры яйца не несут.
Петухов арестовали и в милицию ведут».
Тогда у нас анекдотов не рассказывали, они появились позже, при Никите Сергеевиче Хрущеве. И горе, и радость, и политика – все выливалось в частушки. Их пели во время работы и в короткий отдых, по пути на работу и обратно. Сочинялось это как-то само собой.
Школа
Пока матери работали на колхозных полях и фермах, мы, дошкольники, были на попечении самых старых дедушек и бабушек. Убегали от них и компанией уходили в лес, на луг пастись: искали и ели щавель, весной – молодую осоку, побеги хвоща, а летом копали его орешки; для супа собирали молодые листья осота, полыни-чернобыльника, дикий лук. К осени – лесные орехи, желуди, грибы, разные ягоды, от черемухи до голубики. Чего мы только не ели! Мои же дети теперь и не знают, какие травы съедобны. Я пытался показывать – им это не интересно, потому что не нужно.
Картофель на колхозных полях хоть и старались убрать чисто, но клубни все же оставались в почве. Люди в лунные ночи ходили перекапывать поля, набирали одно-два ведра. Это была прибавка к тому, что вырастало на приусадебных участках. Председатель запрещал, сам дежурил на поле ночью, прогонял приходивших на ночной промысел.
Зато весной перекапывать было можно. Искали сморщенные промерзшие клубни, мыли, очищали от кожицы, мяли в крахмальное пюре, если была горсть муки – добавляли и пекли пирожки со странным названием «тошнотики». Горячими они казались очень вкусными. Об этих пирожках тоже пели:
«Председатель, бригадир, родненькие котики,
Не копайте всю картошку, оставьте на «тошнотики».
При немцах школы не работали, и первую зиму после их изгнания – тоже. Школы уцелели, но для их просторных окон не было стекла. В первый школьный 1944-й год в одних классах сидели и семи-, и десятилетки. Ходить в школу надо было за три километра. Мы с трудом вытаскивали ноги из мокрой после дождей красной жирной глины.
Я никак не мог научиться обувать лапти, потому зиму просидел дома. Меня учила сестра – уже второклассница, а проверяла учительница Софья Ивановна. Она раз в неделю приезжала к нашему поселку за хворостом на санках и заходила погреться и проверить мои знания. По сути, я стал учиться только со второго класса.
В школе мы вели себя тихо, так как были полуголодные и слабые. На переменах в сентябре объедали ягоды рябины, которой была обсажена школа, или пробирались в колхозный сад, где собранные яблоки колхозники паковали в ящики для отправки в город. У нас выращивали отменную антоновку-«каменичку», которая без всяких особых приспособлений хранилась в холодных складах по шесть-восемь месяцев. Зимой, конечно, приходилось туго. Мы сами росли, и организму требовался строительный материал.
По пути в школу и обратно времени даром не теряли: между осмотром известных уже нам пейзажей учили стихи, правила арифметики и грамматики, спорили. Наша небольшая «поселковская» компания была на лучшем счету в школе. У нас все было выучено, сделано, а стихи выучены на весь год вперед. Тогда вообще много задавали учить на память стихов, отрывков прозы. Это здорово развивало память.
Поездки за хлебом и другое
В 1946 г. в Европейской России случилась жуткая засуха. Горели летом леса. Поля и деревни опахивали, чтобы остановить огонь. В огромном количестве размножилась бабочка ивовая белянка. Ее крупные, величиной с капустницу, волосатые гусеницы объели все листья на ивовых кустах, вербах и ветлах, и они стояли летом без листьев, как зимой. А гусеницы в поисках корма ползали везде по дорогам, тропам, плетням, заползали в дома. Ели эту волосатую нечисть только кукушки, но их было мало, а гусениц – видимо-невидимо. С тех детских времен у меня появилась брезгливость к гусеницам и личинкам. Когда учился в академии, с душевным содроганием смотрел, как наша молодая ассистентка красивыми пальчиками доставала из банки с формалином гусениц и показывала нам их строение…
«Немецкий хлеб» – остатки запасов зерна урожая 1943 года – съели. На трудодни ни муки, ни зерна не давали. Картошки – и той было мало из-за засухи. Откуда-то просочился слух, что зерно можно купить в Западной Украине. Женщины, собрав одежду поновее, отправились за хлебом. Кто уже ездил, рассказывали, что купить там или обменять на чтолибо можно дешево, но везти опасно: милиция ловит мешочников, хотя от нее можно откупиться. Все же доехали, купили по мешку зерна, но на обратном пути милиция отобрала зерно. Писали письмо в Москву, Председателю Президиума Верховного Совета СССР Н.М. Швернику. Пришло распоряжение – зерно вернуть. С ближнего хлебоприемного предприятия дали по мешку отходов от очистки зерна, а отнятое было чистое, одно к одному. Да и ехать надо было с тачкой за 12 км по песчаной дороге. Так как в колхозе лошадь не дали для своих же колхозников.
Хлеб на столе был в редкость, только по праздникам. В городе продавали «коммерческий» хлеб, но город был далеко, да и очереди были не на один час, и купить было не на что. Народ утешал себя частушкой:
«Собралися три старушки,
съели хлеба по осьмушке.
Съели – и не треснули!
Ну не интересно ли?»
Осьмушка – это восьмая часть фунта, в котором 400 г, то есть – по 50 г. Конечно, «треснуть» от такого количества нельзя.
Наша колхозница вдова Дарья после уборки люпина, ползая по полю, собрала осыпавшихся семян три пуда. Семена люпина по форме и размером с горошину. Представляете, сколько надо было ползать? Семена обменяла в соседнем колхозе на зерно (люпин сеяли на зеленое удобрение, он очень ценился). Кто-то донес в милицию. Дарью судили и дали шесть месяцев принудительных работ. Посадили в тюрьму, троих детей сдали в детдом. Дарья в нашем районном центре на стройке кирпичи таскала на второй-третий этаж вместо подъемного крана. Их тогда не было, видимо.
Вернулась после окончания срока и хвалилась, что впервые в жизни спала на белых простынях и каждый день три раза хлеб ела. В тюрьме лучше, чем в колхозе в сто раз! Детей Дарье вернули. И опять пошла жизнь колхозная…
Молодых незамужних женщин зимой посылали на лесоповал в Котлас (Архангельская область) на один-два месяца. Потом ездили другие – через Москву, туда и обратно. Рассказывали, как в Москве хорошо, красиво. В туалет на вокзал зайдешь – зеркала! Наши колхозники не знали, что такое туалет, а когда узнали, то дружно заявили, что «девки брешут», такого быть не может, чтоб в нужнике да зеркала!
Стали возвращаться с фронта солдаты-победители. Вскоре пошло по деревням и селам воровство. Сколачивали группы в несколько человек и темными осенними ночами уводили из хлевов коров, предварительно обувши их в специально сплетенные лапти, чтобы скрыть следы. Овец резали прямо в хлевах. Грабили и солдатских вдов заодно со всеми. Это продолжалось года три, пока милиция не переловила банды. Ловили, бывало, и женщины, объединившись против воров и дежурившие ночами. Воров не сдавали в милицию. Суд на месте был скорый. Женщины это освоили быстро… Горе заставит.
Эта тема о послевоенной жизни бесконечна и тяжела. Конечно, легче было тем детям, чьи отцы вернулись с фронта, хоть и ранеными. Вдовьим детям было неизмеримо хуже: и одежда, и еда у них были, как говорят, аховые. Государство, конечно, давало пособие семьям погибших на фронте солдат. Например, нас осталось после гибели отца трое детей, старшей сестре было восемь лет, и еще старые родители отца. На пятерых нетрудоспособных до денежной реформы 1947 г. государство платило в месяц 72 рубля, после реформы – 7 рублей 20 копеек. По сколько это на каждого в месяц?