Последняя любовь философа
Вчера исполнилось 155 лет со дня рождения великого русского философа Владимира Соловьева
Флорентий Федорович Павленков, один из крупнейших книгоиздателей и редакторов России, относился к философу и поэту Владимиру Сергеевичу Соловьеву не просто дружески, а и почтительно.
Книгоиздатель умел выделять людей талантливых и привлекать их к созданию знаменитой серии «Жизнь замечательных людей», которая выходила с 1890 по 1915 год.
Беседа в издательском доме протекала неторопливо.
– Позвольте узнать, глубокоуважаемый Владимир Сергеевич, когда вы представите в издательство рукопись?
Соловьев писал биографию основателя ислама Мухаммеда. Отвечал уверенно:
– Материал собран, так что скоро. Сомневаться не приходится.
– Сегодня двадцать третье декабря. Значит, где-то в начале девяносто второго года я увижу рукопись?
– Да, месяца через два-три. Книгу назову «Магомет».
– Почему же не «Мухаммед»? – Так в России не принято называть пророка. Но в тексте я сохраню арабское имя.
– Хорошо! – удовлетворенно произнес книгоиздатель. Еще бы: сам Соловьев становился одним из авторов серии!
Но произошло непредвиденное. Сохранилось пять писем философа Павленкову. В июне 1892 года он сообщал о переносе срока предоставления рукописи. Новый – первое или двадцатое сентября. И вот почему: «… Зимой, именно 23 декабря, я действительно говорил Вам, что готовы материалы для моего сочинения. Но через десять дней после этого разговора со мной произошел некоторый моральный катаклизм, отнявший у меня надолго возможность правильных занятий».
Трудно найти год, в который на Владимира Сергеевича не сыпались бы беды. Не был исключением и прошлый. Его лекция «Об упадке средневекового миросозерцания», произнесенная в Московском психологическом обществе, вызвала шумный скандал. В этом же году перенес дифтерит.
Князь Дмитрий Николаевич Цертелев, философ, защитивший докторскую диссертацию по Шопенгауэру, рассказывал, вспоминая Соловьева:
– Лет за десять до его смерти мне случилось зайти к нему, когда какой-то художник писал его портрет. Соловьев, хотя ему не было и сорока лет, с его глубокими морщинами и длинными полуседыми волосами, тогда уже имел вид старика, и не было ничего удивительного, что художник спросил его: «А ведь вы, Владимир Сергеевич, должно быть, моложе Фета?» А Фету в это время было под 70.
Таков был философ накануне «катаклизма». Но по возвращении из Петербурга, где он переболел дифтеритом, в Москву началось какое-то помолодение, ожидание чего-то необычного. В августе говорил брату Михаилу:
– Чувствую неожиданные приливы молодости, хотя седею все больше и больше.
Именно в этот период жизни кипела работа над «Магометом» и состоялась беседа с книгоиздателем. И все изменилось…
Помолодение подготовило бурноромантическую любовь, побудившую Соловьева осознать, наконецто, себя поэтом. Своему старшему другу Афанасию Афанасьевичу Фету он писал: «Я одержим стихоблудием, за последнее время я сочинил 36 стихотворений». Стихи эти легки, прозрачны, глубоко символичны. Вершина поэтического вдохновения совпала со временем любви к прекрасной женщине, общепризнанной светской красавице Софье Михайловне Мартыновой.
Она была своей в аристократическом кружке Сологубов, Трубецких и Сухотиных. На один из вечеров в 1887 году был приглашен Соловьев. И встретил там Мартыновых: молодую стройную женщину – Софью Михайловну и ее мужа. В.Н. Мартынов был племянником того самого Мартынова, который убил Лермонтова на дуэли. Знакомство продолжалось, но тогда сердце Соловьева молчало. Прошло почти четыре года, и в этом же сердце вспыхнул огонь, а на философа, по его словам, «сказочным чем-то повеяло снова».
Друзья называли Софью Михайловну любовно «Сафо», по имени древнегреческой поэтессы. Владимир Сергеевич не раз в акростихах воспроизводил это имя:
Слов нездешних шепот странный,
Аромат японских роз…
Фантастичный и туманный
Отголосок вешних грез.
Любовь погрузила философа в мир серебряных снов, неистощимых грез. И снова возник образ вечной, лучезарной, небесной Софии. Он находил в Софье Михайловне божественные черты, и ему казалось, что от нее исходит радужное сиянье.
Все в ней отмечали сходство с японкой. А Владимир Сергеевич твердил, что попал в японскую сказку, что опьянен ароматом японских роз.
На Рождество Соловьев был приглашен в Знаменское – имение Мартыновых. На елке ему подарили премилую игрушечную обезьянку. Он смеялся громко, шутил, играл с детьми. Дети Мартыновых – Надя и Верочка – привязались к нему, он к ним. Все дети, с которыми общался Соловьев, любили его.
Недалеко от Знаменского раскинулась деревня Морщиха. В этой-то деревне и поселился летом философ, чтобы быть поближе к Софье Михайловне. Снял дачу у крестьянина Сысоя. Стол свой упростил: ел гречневую кашу с подсолнечным маслом, запивал рижским пивом.
Скипидаром – запах его очень любил – травил клопов и тараканов, почему-то называя их в стихотворении, посвященном этому событию, «фаворитами Льва Толстого», с которым его не брала дружба. Озаботился он и покупкой лошади для разорившегося крестьянина.
Но дачу пришлось оставить из-за неудобств. В августе побывал в Знаменском три раза. А всего за этот месяц Софья Михайловна и Владимир Сергеевич встречались одиннадцать раз, как подсчитал влюбленный. Встречи происходили, кроме Знаменского, в Нагорном, в Москве, даже на вокзалах.
Соловьев писал часто письма в Знаменское, называя Сафо «милым другом». Слал стихи, полные любви. Были среди стихов и шуточные. В одном из писем просился в гости вместо понедельника, назначенного Софьей Михайловной, в пятницу. Родилось стихотворение, в котором поэтические преувеличения бросаются в глаза:
Три дня тебя не видел, ангел милый,
Три вечности томленья впереди.
Вселенная мне кажется могилой,
И гаснет жизнь в измученной груди.
А я, безумец, пел, что горе пережито,
Что поздняя любовь несет одни цветы…
Поникло разом все в душе моей убитой,
И крылья вырваны у радужной мечты.
О, милая! Все гордое сознанье,
Все гордые слова твой друг отдать готов
За мимолетный миг хоть одного свиданья,
За звук один возлюбленных шагов.
А уже в сентябре Софья Михайловна названа в акростихах кухаркиным именем «Матрена». В первом стихотворении говорится: «Мадонной была для меня когдато, алмазною радугой лик твой горел», но вместо нее «я Матрену узрел». Во втором тот же мотив, только в нем больше юмора:
Майская роза давно уж отпета,
Август… И август исчез.
Только, как лысина старого Фета,
Роща твоя так печально раздета,
Елью одною красуется лес…
Новой природе сочувственно вторя,
Ах, ты Матреною сделалась с горя…
Так произошла роковая перемена в образе Сафо. В письме к ней отмечал утрату ею радужного сияния и признаков божественной Софии. Он говорил:
– У вас остается только одно преимущество – быть самой умной и оригинальной из женщин.
Что ж, этого у Софьи Михайловны невозможно было отнять. Но Соловьев упрекает в том, что она поглощена мирской суетой, отдает предпочтение театрам, цирку, а не храмам, любит не иконы, а портреты театральных лиц, выделяет не духовных наставников, а актеров, певцов, фокусников…
Бытие Мартыновой отличалось, конечно, от бытия мечтателя, фантазера, мистика, поэта и философа. Будучи умной, образованной женщиной, матерью двух детей, она вела к тому же светский образ жизни. Есть люди, имеющие вещное бытие, живущие среди вещей и меряющие достоинство свое и чужое количеством вещей, которыми они обладают. Ни бытие Соловьева, ни бытие Мартыновой не было таким, но они и не были одинаковыми. Философ жил, по преимуществу, в мире идей, переживаний, фантазий, субъективной реальности. Здесь он был творцом, свободным.
Размышления о любви к Софье Михайловне и к другой замечательной женщине – Софье Петровне Хитрово – выразились в трактате «Смысл любви», напечатанном в журнале «Вопросы философии и психологии» в конце 1892 года.
– Подлинная любовь – это перемещение центра «Я» в другого, это преодоление эгоизма, – считал Владимир Сергеевич. О месте любви в жизни он писал также в стихах:
Смерть и Время царят на Земле;
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви. …
Владимир Сергеевич снова работал интенсивно. Расширялась рукопись биографии Мухаммеда, он писал статьи по философии для словаря Брокгауза. Заканчивался 1892 год, и с ним уходила в историю одна из ярких страниц жизни выдающегося философа. Чувствовал себя опустошенным, рвался за границу, горечь переживаний излил в стихах:
Я добился свободы желанной,
Что манила вдали, словно клад –
Отчего же с тоскою нежданной,
Отчего я свободе не рад?
Ноет сердце и падают руки,
Все так тускло и глухо вокруг
С рокового мгновенья разлуки, Мой
жестокий, мой сладостный друг.