Мастерская окнами на север
Мастерская художника — это что? Дом? Нет, наверное. Дом — где он спит, обедает, где живут его жена и дети. В шкафу висит парадный костюм, если таковой есть.
Мастерская, в которой он нередко спит, обедает, принимает друзей и гостей, это что-то другое.
Вот эта мастерская — шестой этаж над обычным жилым домом. Пока допыхтишь, сто потов прольешь — художникам лифтов не полагается. Железная дверь. После телефонного звонка она гостеприимно распахнута. Площадь типовой квартиры перепланирована. Eсть кое-какая мебель — кушетка, кресло, низкий столик. На обширных антресолях — сплошные ряды каких-то ящиков, вроде как под цветочную рассаду. Но ты не огородник, понимаешь, что это холсты — картины, этюды, наброски. У противоположной стены, на мольбертах — шесть портретов. Шесть женских лиц. Красивые. Очень красивые. — Новый проект, — говорит хозяин мастерской. И сам смотрит на портреты, как будто продолжает разговаривать с ними. — Завтра еще нарисую.
— Это — конкретные люди? — осторожно спрашиваю я.
— Нет. Выплыли откуда-то, — и делает плавный жест рукой, от себя вглубь мастерской. Можно подумать, что эти лица он носил в себе, прятал в памяти, пока не пришло время переложить их на холст.
И мы еще долго говорим, как бы об одном и том же. А в то же время — каждый о своем. Ни в малой мере не пытаюсь сравнить живописца с журналистом, но что-то позволяет понимать друг друга. Может, и он порой стоит в раздумье перед чистым холстом («в этот момент ты вровень с художником Рафаэлем», как любит шутить мой друг Миша Гардубей). И я боюсь коснуться белого листа бумаги, еще не зная, что за строчка скользнет с пера.
Впрочем, пора представить вам человека, у которого мы в гостях. Итак, Юрий Юдин, член Союза художников.
Я знаю его очень давно. Порой пошучиваю: с той поры, когда его еще не было. Я много лет, больше сорока, дружил с его отцом.
Дмитрий Васильевич Юдин — удивительный человек. До войны — курсант Хабаровского пехотного училища. На войне минометчик, потом начальник штаба пехотного батальона. Незадолго до конца войны ранен, даже ослеп, валялся по госпиталям. Мне всегда казалось, что он чуть-чуть обижался на судьбу: его-то друзья-однополчане по 150-й Идрицко-Берлинской стрелковой дивизии дошли до Берлина и взяли штурмом рейхстаг. В прямом смысле взяли, а не в образном. Юдин-старший, когда зрение частью вернулось, выучился на стоматолога. Лучшая и большая часть его души была отдана фронтовому братству. Казался благополучным. Но была у него мечта — сделать сына художником. Он не рассказывал о причинах, но может быть решил судьбу сына не доверять случаю? Не знаю. Но думаю, что не каждый отец способен на такое.
— Даже не один раз, а дважды такое случилось, — рассказывает художник. — Сначала, когда мне было еще лет пять. И потом, уже после восьмого или девятого класса.
«Сначала» — когда Дмитрий Васильевич купил два этюдника, краски и кисти и стал «вывозить мальчишку на этюды». Красиво звучит, правда?
— В Тюмени училища не было, а была художественная студия Некрасова. Знаменитая студия. Наши члены Союза художников, постарше меня лет на пять-десять, все эту студию оканчивали. Отец вывозил меня с Некрасовым на этюды, правда, я больше дурака валял. Я маленький был. Я ползаю около них, а они там что-то пишут. А еще у нас велосипед был, довоенный. Отец сделал сиденье переднее, мягкое, ноги на руль — и на Пышму. Eздили и в рыбацкий поселок по Старо-Тобольскому тракту, километров 50, по-моему. Ночевали в стогу где-нибудь. А потом. Я в панелях жил. Ребята, которые на год раньше кончали восьмой класс, на моторный завод умотали работать. Я смотрю: деньги зарабатывают хорошие. Говорю отцу: на завод пойду. Ну, он меня в охапку и в Свердловск. У Некрасова однополчанин был директором свердловского художественного училища. Вот и меня туда.
— Отец нарисовал тебе всю жизнь. И ты ни разу не пожалел?
— Чего жалеть? Я до сих пор лечу в том же направлении.
— А то, что Дмитрий Васильевич сам рисовал, — как бы ты это оценил?
— Самодеятельность. Он же не рисовал. Так, что-то копировал. Шишкина, например. Был еще портрет мамы. — Когда он отстал от этюдника, от красок? — Когда я уехал учиться.
Художнику Юдину уже 46 лет. Известен в Тюмени. Работы его даже не специалисты, вроде меня, узнают по почерку. Недавно на Городской площади были выставлены его фантастические планшеты. Известен цикл «Старая Тюмень». В разговоре, мимоходом, заметил, что его работы — в десятке российских музеев. Временами преподает в училище искусств. Но эта работа ему не нравится. Говорит: преподавал два года и понял — высасывает.
Художники — закрытые люди. Одиночки. Анахореты. Запираются в мастерской, малюют там невесть чего. Откуда что берется? Это потом набегут исследователи, искусствоведы, станут раскладывать по полочкам — на этапы и на периоды. Eсли набегут.
Помнится мне одна дискуссия на редакционной планерке. Кто-то из молодых и дерзких попенял тем, кто пишет о художниках: что это вы их все расписываете в возвышенных тонах. А где, так сказать, разбор практики, где критические замечания?..
Я даже рассердился тогда: критиковать, не подержав кисти в руках, легко. А если лет через .дцать вознесут под небеса те же самые полотна, который наш брат-торопыга, не поняв чего-то, и мазней обзовет? Разве не на нашей памяти — «бульдозерная выставка» в Москве, за уцелевшими шедеврами которой гоняются, высунув языки, коллекционеры всего мира?
Чуть позже припомнилось мне, как ездил я в Тобольск, полузабытый, провинциальный, с пыльными улицами. Там неистовый Остап Павлович Шруб устроил себе мастерскую в заброшенной ризнице Софийского собора. И его высокие планы, так резко не стыкующиеся с нищенским бытом.
Но вернемся в мастерскую, где Юрий Юдин любуется на свои новые работы и в ответ на мои вопросы пытается разложить по полочкам свое творчество.
— Периодов я не считал. Начинал сразу с живописи. Потом графикой занимался. Потом опять живопись. Но более яркий период, это уже восемьдесят пятый год. Цвет пошел — первый-то период у меня такой серый был. Я так посоображал: это связано с ситуацией в стране, со сменой — перестройка, послеперестройка. 85-й год, такое бурление было в стране, у меня и живопись была яркая. Потом рисунок — рисовал я очень плотно: тушь, перо. Потом гуашь — абстрактный период. А с 1991 года, годы такие странные, — только гуашь. Утром радио включил, объявляют: ГКЧП. Состояние такое, погода пасмурная, в душе тоже что-то неприятное.
. В мастерской ощущается что-то мистическое. Как будто каждый миг творчества оставляет что-то такое, и это «что-то» так и застывает в воздухе. Потрогать пальцами, конечно, нельзя, но почувствовать — чувствуется все-таки. И среди этого ощущения неспешно двигается человек. Как правильно сказать, созидатель, создатель этого мира? А может быть — холсты, составленные на антресолях, — живые и тоже создают это ощущение?
— Когда я занимался рисунками, у меня была серия — «Город Тюмень». Много-много лиц, дома. Каждый по 5-6 часов делал. Я из мастерской шел и обратил внимание, что цепко в каждое лицо всматриваюсь. В каждое. А засыпать начинаешь, глаза закрываешь, и вот они, лица, одно за одним идут и идут. Сейчас то же самое. В полудреме закрываю глаза, и начинают всплывать лица, группы людей, совершенно незнакомые. Откуда-то они выплыли? Ситуации незнакомые. Пейзаж — вот пейзаж плывет, пытаешься войти в пейзаж этот. Очень сложно войти в него в полудремном состоянии и попытаться пройти — что там дальше? А он проплывает мимо и не пускает. . Этот проект, насколько я знаю, произвел впечатление на (как правильно сказать: зрителей, ценителей, любителей живописи?). Из убогих домишек старой Тюмени художник сотворил фантастические нагромождения. Яркие, со вспышками, как будто прямо над ними полыхнул и рассыпался новогодний салют. Будто стоит над деревянным юдинским городом бажовский олень Серебряное копытце, и от каждого его удара разлетаются во все стороны камни-самоцветы.
— Как это украшает мир, — сказала моя знакомая, с которой мы обходили ряд юдинских монотипий, выставленных на Городской площади у мэрии.
Вот взгляд самого мастера на то, что нас окружает: — Тюмень пишешь — я и на озеро Андреевское ездил, и на Туру — зелень яркая, солнца много, леса прозрачные. Правда, тот период, кажется, уже кончился.
. Юдин поворачивает к моим глазам новые этюды. На первый взгляд, блекло, тускло, нерезко даже, как за запотевшим стеклом. Я чуть было за платком не потянулся — протереть бы! А он держит кусочек картона перед моими глазами, словно настаивает: войди поглубже, разгляди! И туман расступается.
Вот полузасыпанная только что стихнувшим снегопадом дорога. Слева и справа — затуманенный лес, в глубине, под расплывшимися силуэтами деревьев, стоят чуть не по пояс в сугробах темные домишки — небольшая группка, составленная из обломков прямых линий, по контрасту с плавными очертаниями леса. — Юра, ты — импрессионист? — Наверное. И продолжает свой рассказ: — Я обычно езжу в Питер, во Псков. У меня приятель живет во Пскове, пейзажи пишет. Я тоже начал писать. Только с натуры. Там во Пскове — пейзажи. Не километр на километр, как в горах. А гармоничные человеку, видишь на двести-триста метров.
— Раньше, ты говорил, писал по памяти. Ходил по городу с блокнотиком и записывал: крыша красная, забор зеленый. А потом уже в мастерской компоновал. А с натуры — труднее?
— Очень. Очень. хорошо. Мы Финский залив писали: район Репино. Места довольно незаселенные. Июнь, белые ночи, штормит, а мы пишем в зимней одежде: шапки, рукавицы, сапоги. Иначе замерзнешь напрочь. Красотища кругом — сосны, ели, песок, волны высокие. По три-четыре этюда за вечер — удовольствие! Питер. Там другой цвет. Вот эти пейзажи — это речка Сестра. Снег шел все время. А в прошлом году — полтора месяца его ждали. И, наконец, он навалил — вот снега! Мы так радовались, а он за два дня весь растаял. . Тут я и обратил внимание, что окна мастерской Юдина выходят на северную сторону. Ну, чуточку восточнее. То, что у моряков называется — норд-норд-ост. И как-то у меня совпало — эти окна и эти этюды, в которые надо погружаться. Один этюд Юра подарил мне, но я не рискнул, с нашей полиграфической базой, да простит меня типография на улице Шишкова, перенести этот этюд на газетную полосу.
И еще. Эта струйка ледяного воздуха странно гармонировала с моими представлениями о жизни живописцев в Тюмени. С салонами и галереями, где выставлено много холстов и местных, и заезжих художников. «Берут картинки?» — постоянно интересуюсь у галеристов. Мнутся с ответом. Знаю небольшой салончик, где три прелестных пейзажа Юдина висят уже около полугода. И не то, чтобы цена заоблачная, хотя раз в восемь-десять дороже какой-нибудь «машинописной копии итальянского замка» в пышной раме.
— Какие отношения с продавцами картин? — спрашиваю Юдина.
— Разные. Вот я отнес работы — всего одну купили.
— Может, дорого стоят? — Да вообще не покупают, хоть и дешево. . В бензиновые чудовища тюменцы вкладываться привыкли. А в картины? Я лично знал только одну артистическую пару, которая тяготела к таким приобретениям. Понятно, что соответствующих знаний нет. Что «медведи на лесозаготовках» теснятся в сознании. Что не сориентироваться: что такое дорого-дешево? А перед моими глазами — антресоли в мастерской Юдина и других художников. И подумалось неожиданное, нелогичное: картины дОроги потому, что их мало покупают.
Да-да! Именно так. Жить художник должен. Семью кормить. С трудом пристроит одну картинку, чтобы обеспечить себе «прожиточный минимум», и точка. Отсюда и цена. И галерейщику тоже что-то надо оставить. Когда придет следующий безумец-покупатель?
А Пастернак взывает:
. Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену.
***
фото: Портрет художника в интерьере ;Шесть женских лиц — очень красивые ;«Лицо всплывает в памяти, как айсберг» ;Планшет из серии «Беседы» ;Оружие, которое всегда наготове ;Таинственная должность — художник.