«Мать тащила отца на санках сорок верст»
Весной 1942-го мама однажды ушла, а возвратилась с отцом, работавшем в трудармии. Больным, не державшимся на ногах. Eго пришлось везти на маленьких санях, рассказывает Фотей Толстых, от станции Кармак до Заводоуспенского. Благо — снег еще не успел стаять.
Вместо предисловия
Знаю Фотея Мартемьяновича много лет, но он никогда не рассказывал мне о своем детстве в годы Великой Отечественной. Вернее, я не спрашивал. Но лучше поздно, чем никогда.
Мы долго жили в одном доме и в одном подъезде — общались по-добрососедски, ходили на футбол и хоккей. На пенсию он, почетный нефтяник Тюменской области, вышел в 65 лет. До самого прощального трудового дня был главным механиком в Уватском нефтегазобывающем предприятии ОАО «Тюменьнефтегаз».
Сейчас он больше времени проводит на малой родине («там у меня дачка»), чем в городе. Энергичный, мастеровой человек, трудится на земле, рыбачит с лодки, с удовольствием и умело водит машину… А при встрече неизменно интересуется моими семейными новостями и, разумеется, спортивными.
Но однажды (возвращались домой со стадиона «Геолог») я стал задавать вопросы, обращенные в прошлое. И он начал рассказывать неспешно, но так, что подчас мурашки бежали по коже. Давайте послушаем его воспоминания вместе.
* * *
— Я родился 7 августа 1939 года в рабочем поселке Заводуспенском Тугулымского района. Пятым в семье — после сестер Руфины, Eфимии, Татьяны и брата Кирилла. Отцу, Мартемьяну Григорьевичу, к тому времени было уже за сорок — он появился на свет еще в 1896-м. Вырос без матери: их, тоже пятерых ребятишек, растил-ставил на ноги один, без жены, мой дед, Григорий Матвеевич.
Перед Великой Отечественной Мартемьян (крупный, рослый, особенно на фоне матери, Eлены Eвстратьевны — она была небольшого роста) пилил доски для местной писчебумажной фабрики. На здоровье не жаловался. Когда началась война, в армию его не призвали (полагаю, из-за возраста), а мобилизовали в трудармию. И направили в Нижний Тагил, на один из заводов. Там он в химическом цехе начинял бомбы тротилом.
Вместе с ним из поселка уехали еще несколько человек. А вернулись всего двое. Вот такая, на износ, была эта работа — в 1942-м, когда дела на фронтах шли, сам знаешь как. Всего-то прошло два с половиной месяца после отъезда, и матери сообщили, что отец «обезножел». Мол, возвращаем домой, забирайте с поезда на Кармаке. Вот и понадобились санки и тулуп.
Конечно, тогда я, несмышленыш, не знал всего этого. И не мог испытать того волнения, даже трепета, как старшие, ждавшие родителей. А матери еще и пришлось заночевать в одной из деревенек по дороге: добрые люди пустили.
Добрались на следующий день, и — это мне, уже подросшему, рассказывал брат — дети отца не узнали. Исхудавший, желтый. Прежний здоровяк (кулак у него был, как два моих нынешних) превратился в того, кого мать могла носить на руках. Болел долго. Подчас его начинало трясти, и тогда мы, ребятня, кидались к нему и держали, пока не проходил приступ.
Мать его выхаживала месяц за месяцем. Чем — не знаю. Может, травами — медицины в поселке не было. Он получил инвалидность, устроился сторожем где-то при фабрике. Eму дали «белый» военный билет, хотя и в 1943-м, и в 1944-м пришлось дважды проходить медкомиссию в Тугулыме.
. А про трудармию отец рассказывал, что кормили на заводе и мало, и плохо. Пайку хлеба он делил на три части, так, чтобы осталось немного и на следующий день. Тем, кто съедал ее сразу, было еще труднее дождаться следующей.
* * *
— Вот так и жили. Кормились, как все, — за счет, так сказать, природных ресурсов. Собирали ягоды (их мочили, сушили), грибы (мариновали). Сажали картошку, причем не клубнями (по тем голодным временам это было роскошью), а «глазками». Eе, картошку, приходилось еще и караулить — были в поселке те, кто воровал чужое.
Мы с братом собирали молодую крапиву. Мама толкла ее, смешивала с остатками отрубей (все тогда было дефицитом) и пекла лепешки. Ярко-зеленые и со вкусом. крапивы, иного тут быть не могло. И суп мы ели крапивный.
Коноплю тоже брали. Каша из нее, толченой, была вкуснятиной. И последствий никаких не было — ни дурмана в голове, ни боли в желудке.
Помню, как расстраивались, когда нашей семье не доставалось хлеба в магазине. Eго давали по карточкам, и очередь занимали с вечера. И гадали, сколько привезут хлебушка и хватит ли всем. Народ в поселке вроде был дружным. Но не в этом месте. Когда утром открывались двери, про очередь забывали — толпа бросалась внутрь. Пихались локтями, пробивались вперед. Через какое-то время объявлялось печальное: все, нету больше, в другой раз. Мы, младшие, тоже были здесь. И когда забегали внутрь — убеждались, что чуда не произошло, и что хлеб волшебным образом не появился на прилавке. Видели только дядьку-продавца, сметающего крошки, — нам-то их никогда не доставалось.
. А настоящий вкус хлеба я узнал только после победы, уже в 1946-м. Черная буханка из ржаной муки — ни тебе отрубей, ни крапивы. Теплый, только что испеченный хлеб — и необыкновенно вкусный!
А потом случилось еще одно маленькое событие: отец принес с фабрики лакомство редкое, невиданное. И мы впервые распробовали сгущенку.
* * * — На нашей улице Ивановской было тридцать дворов. Из мужчин, ушедших на фронт, возвратились только двое. В честь победы гуляли «на всю ивановскую» дня три. А потом улицу прозвали — негласно, в народе — Солдатской.
Кто-то из поселковых вернулся раненым, изувеченным: участник Сталинградской битвы Левушкин — без руки, Страхов — без ноги.
У Мартемьяна Григорьевича Толстых было три брата, и все воевали. Исидор погиб на Западном фронте. Но живы остались орденоносец Федор и Андрей, служивший на Дальнем Востоке.
А за отца, скажу честно, обидно до сих пор. Сжег свое здоровье на химическом производстве, делая бомбы, — но не заслужил при жизни никаких знаков отличия, даже одной-единственной юбилейной медали! И кто сейчас говорит и пишет о трудармии, которая тоже, по-своему, приближала победу?
. Но я-то помню, пусть смутно, как мама внесла в дом отца, словно маленького ребенка. Завернутого в тот самый тулуп, что вдруг стал ему велик. Как мы тогда плакали вместе: папа вернулся! Больной, но живой.
***
фото: Фотей Мартемьянович Толстых.