Владислав Крапивин. Кабул
Фрагменты из романа «Тополята»
Продолжение. Начало в NN218, 226, 229, 232, 235, 242.
РАЗБИТАЯ ВИТРИНА (ОКОНЧАНИЕ)
Дядька в камуфляже, который сидел впереди, рядом с водителем, засмеялся, не оборачиваясь. А тот, что нырнул в машину следом за Владиком — с обтянутыми белой водолазкой мышцами, с могучей шеей и короткой стрижкой на маленькой голове — взял пленника за шиворот и ровно усадил рядом с собой.
— Не дергайся, червячок. Мы не бандиты, а полиция.
— Бандиты, — убежденно сказал Владик. Он вдруг ощутил бесстрашие. Будь что будет, наплевать!
— На, убедись, молекула, и не дергайся, — мужик в водолазке щелчком развернул у него перед носом пухлые корочки. Владик успел увидеть большие буквы МВД, круглую печать и плохо различимое фото. Корочки захлопнулись.
— Дай прочитать! — потребовал Владик.
— Не вякай. Дадут, где надо. Догонят и еще дадут.
— Все равно бандиты, если даже полиция… Налетаете, хватаете.
— Хватаем, кого надо.
Тогда Владик наконец сказал обычную в таких случаях фразу:
— А че я сделал?!
— Сейчас поглядим, что ты сделал…
Оказывается, машина уже ехала. Через полквартала она с визгом развернулась, покатила по улице Геодезистов назад и скоро свернула в Ямальский переулок — тот, что в сотне шагов от школы. Дядька в водолазке (от которого пахло потом и лосьоном) выдернул Кабула из машины.
— Гляди! Узнаешь?
Кабул увидел длинную желто-зеленую вывеску: АТЕЛЬЕ «ТРОПИКАНА», а под ней квадратную витрину с манекенами. В широком проеме витрины не было верхней половины стекла, а по нижней разбежались трещины. Впереди витрины, на асфальте, стояли квадратный мужик в форменной куртке, Артур Дымчиков и два его прихлебателя — Костян Лафиткин и Шкарик. Улыбались, гады.
Накачанный дядя в водолазке держал Кабула за рюкзак.
— Этот? — спросил он.
— Ага! — радостно сказал Артур. А Костян и Шкарик с готовностью закивали.
… Уже после Кабул узнал подробности происшествия. Когда раздался удар и звон осколков, охранник выскочил на тротуар и ухватил одного из убегавших мальчишек. Двое других остановились сами — поняли, что все равно не скроются.
Охранник затряс Артура:
— Бандюга малолетняя! Чем тебе стекло помешало?!
— Это не я! — Завопил Дымчи-ков. И его осенила спасительная мысль: — Это один из нашей школы! Он бросил в нас камнем, потому что все время скребет на нас! Вот они подтвердят!..
Шкарик и Костян вместе сказали:
— Ага.
А Дымчиков лихорадочно добавил:
— Он недалеко ушел. Он приметный: с длинными волосами, в желтой футболке и белых обрезанных джинсах.
— Ага! — опять подтвердили приятели.
Охранник, не отпуская Артура, выхватил мобильник.
Сигнал приняла ближняя полицейская машина. Едва ли служителей правопорядка очень взволновало сообщение о разбитом стекле. Но впереди, на краю тротуара, они заметили пацана в желтой футболке. На ловца и зверь бежит, прочему не поразвлечься?
— Значит, этот? — переспросил мент в водолазке.
— Он и есть, — ответил Артур, нагло глядя на Кабула. — Он в меня щебенкой, а я увернулся, и.
— Это не я! — отчаянно заорал Кабул, пытаясь освободиться. — Они врут, сволочи! Я здесь даже не проходил! Они мне назло!..
Конвоир опять впихнул его в машину, а сам остался снаружи. Начал о чем-то говорить с Дымчиковым и его дружками. Кабул рванулся к дверце, чтобы выскочить и снова прокричать, что не виноват! Но мент в камуфляже обернулся, стиснул мальчишкино плечо — пальцы воткнулись под ключицу. Больно так! Владик пискнул и обмер. Тот, что в водолазке, сел рядом с ним — опять дохнуло потом и лосьоном.
— Поехали, — скомандовал он. — К нам.
«Камуфляжный» отпустил Кабула, однако плечо болело нестерпимо. Намокли глаза. Кабул закусил губу, но перед этим успел сказать:
— Эсэсовцы… — Страха по-прежнему не было.
«Водолазкин» слегка смазал его по уху. Пообещал добродушно:
— Еще раз вякни, окурок, придушу.
Его привезли на улицу Многостаночников — это в пяти кварталах от школы. Вытряхнули из «Волги», завели в дверь со стеклянной синей вывеской. Навстречу дохнуло запахом табака и пыльного картона. Кабул оказался в квадратной комнате. В дальнем углу он увидел решетку от пола до потолка, за ней кто-то хрипло постанывал и возился на топчане. За распахнутым окном качали широкими листьями клены — они росли на свободе, теперь уже недоступной для Кабула. Сбоку от окна за обширным, заваленным серыми папками столом сидел штабс-прапорщик с белесым, скучным лицом. На столе вертелся вентилятор, но все равно было душно, жидкие белобрысые прядки прилипли ко лбу штабс-прапорщика, серая рубашка промокла под мышками.
— Вот, — сказал «Водолазкин», — это насчет «Тропиканы»… — Между прочим, оскорблял сотрудников при исполнении. Обозвал эсэсовцами. Оказывал сопротивление.
— Ничего я не оказывал! Вы мне чуть плечо не сломали! И ударили!..
— Птенчик, — ласково отозвался «Водолазкин». — Если бы мы тебя ударили, ты уже не дышал бы.
Штабс-прапорщик сел прямо. Спросил со страдальческой ноткой:
— Ну а сюда-то его зачем? Везли бы сопляка к тетенькам-инспекторшам в детскую комнату.
От двери подал голос «Камуфляжный»:
— Нам, что ли, еще одно раскрытие — лишнее? Старик требует отчетность.
— Ладно. — Штабс-прапорщик пошевелил плечами, чтобы нагнать под мышки прохладу и придвинул бумажный лист. Взял ручку: — Фамилия?
«Водолазкин» толкнул Кабула к столу:
— Тебя спрашивают!
— Чего спрашивают? — окрысился Кабул. Он все еще не боялся, только наваливалась тоска.
— Фамилия! — вдруг тонко заорал штабс-прапорщик. Приподнялся и покраснел.
Кабул пожал плечами.
— Переметов.
— Имя?!
— Владислав.
— Отчество?!
А какое у него отчество? Кажется, когда меняли фамилию — Иванова на Переметова — мама Эма сказала, чтобы вместо прежнего «Иванович» написали «Андреевич».
— Чего заткнулся?! — взвизгнул штабс-прапорщик. — Забыл, как папочку зовут?
— Вспоминаю… Андреевич.
— Остряк, — хмыкнул «Водолазкин». — Не пробовал еще казенной каши.
— Адрес проживания! — опять прокричал штабс-прапорщик.
И так он заставил сказать его все: когда родился, и где учится, и кто родители (противно хехек-нул, когда узнал, что отца нет, а мать приемная).
«У меня есть мама, только вам, гадам, я ничего про нее не скажу».
— А сейчас рассказывай, зачем разбил стекло.
— Ничего я не бил!
— Может, освежить тебе память?
— спросил штабс-прапорщик.
— Не надо, Вася, давай я изложу, так скорее, — предложил «Водолазкин». — Пиши… Парни-одноклассники объяснили, что он с ними всегда был в конфликте. Потому что раньше жил в интернате, а там все такие… неконтактные. Когда шли из школы, поспорили о чем-то, он схватил щебенку и пустил в стекло. Заорал: «А теперь будете отвечать!» И ноги-ноги. То есть не в них бросил и случайно промахнулся, а нарочно в витрину, чтобы свалить на противников. Злой умысел. Те парни сперва тоже в бега, чтобы не влипнуть, но охранник одного прищучил, они и заложили голубчика.
— Не бросал я!!! Меня там даже не было!
— Заткнись, — утомленно сказал штабс-прапорщик Вася, быстро заполняя линованный лист. И спросил «Водолазкина»: — Как звать этих пацанов, помнишь? Впишу как свидетелей.
— Сейчас. У меня на диктофоне…
Кабул будто отключился. Навалилось тоскливое молчание. Он не слушал больше, что ему говорили, пока штабс-прапорщик не заорал, перегнувшись через стол:
— Подписывай, тебе говорят!
— Чего подписывать? — вздрогнул он.
— То, что в протоколе.
— А что в нем?
— То, что рассказал!
— Я ничего не рассказывал!
— А кто рассказывал? Я? Как зовут, где учишься, кто мамаша, не говорил? А то, что отказываешься признавать, будто разбил витрину, не говорил? Чего уперся-то, партизан долбанный? На!
— Он двинул по столу лист с протоколом. При этом протокол оказался почти полностью прикрыт газетой «На страже». То ли случайно, то ли. Виден был только нижний край листа с последней строчкой: «…сотрудникам полиции претензий не имею…»
— Напиши: «С моих слов записано верно» и распишись.
— А что там записано? Дайте прочитать!
— Ну-ка наклонись. — Штабс-прапорщик ухватил Кабула за волосы и согнул над столом. Выдвинул ящик. В нем поверх чистых протокольных бланков лежал пистолет с коричневой рукояткой.
— Видишь? — выдохнул в глаза Кабулу пропотевший штабс-прапорщик. — Да не бойся, никто в тебя стрелять не будет. Тюкнут по височку, увезут за город и закопают на свалке. И скажут, что отпустили, а ты подался в бега со страху. А когда найдут тебя обглоданного, никто не сыщет виноватых.
И тогда Владик Переметов испугался. Он вспомнил передачу про двух ментухаев, которые схватили в подъезде шестиклассника, обвинили в воровстве, заковали в наручники и пригрозили закопать на заброшенном стадионе, если не признается. Ментов потом посадили, потому что в отделении мальчишку случайно увидела знакомая женщина и с ходу позвонила родителям. А здесь кто увидит, кто позвонит? Пьяный бомж за решеткой?
Да, Владик испугался. Испугался даже не того, что закопают, а вообще. И, наверно, не столько испугался, сколько устал — от немыслимой безысходности и несправедливости. Он взял ручку и нацарапал внизу листа: «С моих слов верно Переметов».
— Давно бы так. — Штабс-прапорщик откинулся на стуле. — Телефон имеешь? Позвони матери, чтобы немедленно ехала сюда.
Кабул набрал на мобильнике номер.
— Мама Эма. Меня забрали в милицию. На улице. Они говорят, что я разбил стекло, но я не разбивал, а они грозят закопать.
Штабс-прапорщик Вася выхватил у него телефон.
— Гражданка Переметова?.. Штабс-прапорщик внутренней службы Семашкин. Ваш сын оказался у нас за совершенное правонарушение, умышленно разбил в ателье витрину. Да. И ведет себя неадекватно. Вам следует приехать как можно скорее. Отделение номер девять по улице Многостаночников.
— Отдайте мобильник, — сказал Кабул, когда штабс-прапорщик закончил разговор.
— Матери отдам. Марш вон туда в угол, жди на скамейке.
Менты, все, кроме штабс-прапорщика, ушли. Бомж за решеткой постанывал. Стрелки на больших квадратных часах почти не двигались. Кабул томился на скамье.
Мама Эма появилась через двадцать минут, которые показались двадцатью часами. Влетела в отделение, перепугано глянула на Кабула, на дежурного.
— Я… вы велели приехать.
— Гражданка Переметова?
— Да… Что он натворил?
— Я ничего не натворил! Они врут. Они грозили, что убьют меня!
— Прекрати! — совсем по-незнакомому взвизгнула мама Эма. А штабс-прапорщик не обратил на него внимания. Двинул лист.
— Ознакомьтесь с протоколом. Он будет передан в суд. Там есть специалисты по таким вот «юным талантам».
— Но… может быть, мы договоримся? Зачем же в суд?..
— Нет, — с удовольствием сказал штабс-прапорщик Семашкин. — Мы, по его словам, эсэсовцы, какой с нами может быть разговор? К тому же, дело связано не только с материальным ущербом. Надо учитывать, чей портрет висел на стене позади витрины. Не в него ли метил ваш отпрыск?
— Ни в кого я не метил!
— Помолчи!.. — опять взвизгнула мама Эма. — Господин офицер, он не нарочно! Мы все возместим! А перед вами он извинится!..
«Еще чего!» — подумал Кабул.
— Распишитесь, что ознакомились, — бесцветным голосом проговорил Семашкин. — И что забрали сына. Здесь и здесь. Повестку вам пришлют. Телефончик не забудьте.
Домой они пошли пешком. У мамы Эмы подтаивала краска на ресницах.
— Владислав, как ты мог!.. Зачем?
— Что зачем? Я ничего не делал! Я там даже мимо не проходил! Они подъехали, засунули в машину! Потому что Дым с дружками наговорил, будто это я!..
— С какой стати мальчики станут наговаривать на одноклассника?
— Да ты что! Я ж рассказывал, какой он, этот Дым!
Она сказала, скользнув по нему подмалеванными глазами:
— Ты, однако, тоже не сахар. Зачем ты обрезал брюки?
— Потому что жара. Все так носят.
— Испортил дорогую вещь. Думаешь, нам легко даются деньги?.. А теперь еще придется платить за стекло.
— Но я не разбивал! Почему ты не веришь?
— Какая разница, верю я или нет? Это ничего не меняет, раз дело пошло к судье. Судьи всегда верят милиции… полиции…
— Но есть же адвокаты!
— Ты упал с Луны? Какие адвокаты? Знаешь, сколько стоит адвокат? А мы высадили все деньги на путевки.
Путевки были двух видов: одна для Владика, в лагерь «Геолог», а две — для мамы Эмы и Льва Геннадьевича, на теплоход, идущий в круиз вокруг Европы. Мама Эма рассудила (а Лев Геннадьевич кивал), что мальчику рано плавать за границу, пусть поживет среди сверстников, а то у него никак не получаются контакты с коллективом.
Владик тогда не заспорил. Ни единым словечком. Но впервые показалось ему, что маме Эме он стал не нужен. Совсем.
И спросил свою маму:
«Это правда?»
«Мне трудно понять, малыш. Но, если даже правда, ты крепись. Помнишь, мы ведь говорили, что в жизни бывают нелегкие времена. А мама Эма. ей хочется своей личной жизни, раз не повезло с прежним мужем…»
Маме Эме хотелось личной жизни. А Владику не хотелось к незнакомым ребятам, в незнакомый лагерь, куда следом обязательно просочится прозвище «Кабул». Хотелось к морю, как в прошлом году. Но сейчас ему казалось, что и лагерь был бы радостью — по сравнению с тем, что произошло сегодня.