Мир я сравнил бы с шахматной доской…
Что я могу сказать за Дюка? За него все сказали мушкетеры.
Юлиан Семенов. Одесские рассказы.
На прошлой неделе «Тюменский курьер» опубликовал главу из новой книги, над которой работает Виктор Строгальщиков. Сюжет разворачивается на территории Тюменской области. Герои — действующие лица сотворения нефтяного гиганта на этом пространстве. Их фамилии порой напоминают конкретных участников реального сотворения. О будущей книге и о процессе творчества с писателем Виктором Строгальщиковым беседует журналист Рафаэль Гольдберг. Они знают друг друга больше пятидесяти лет, поэтому разговаривают, естественно, на ты.
Р.Г.: — Ты, конечно, не согласишься, но как бы ты ни маскировался, прочитавшие в «Курьере» главу из твоей новой книги воспринимают написанное как историю Муравленко и его компании. Как написал бы Юлиан Семенов, «за Муравленко уже все сказано». Я сам когда-то писал о Муравленко, и очень многие писали о нем. Eму книги посвящены. Вроде все всё о нем знают. Какую же историю ты хотел рассказать и какое отношение к ней имеет Муравленко?
— Вопрос уловил. Хотя по идее у любого писателя есть замечательное право — ничего никому не объяснять. Даже если друг тебе этот вопрос задает. Тем более старый товарищ и учитель. Я не хроникер. Я не документалист. Это другая работа.
— Ты сочинитель, да?
— Я сочинитель. Но. я не фантаст. Не будь этой земли подо мной. Я сын буровика. И этих людей я многие десятилетия знал. Желание написать об этом.
— Об этом или о них?
— Трудно сказать. Вроде кружится в писательских головах идея — написать что-то о новом покорении, о нефтегазовом покорении Сибири, нечто, напоминающее «Тихий Дон» или «Поднятую целину». Но мне ни наглости, ни таланта на этом уровне решить задачу — не хватит. Это я прекрасно чувствую. И груз начинает давить. И появляется некое чувство писательского долга рассказать не о конкретном Муравленко, а о времени и людях.
— Ты боишься, что время это уйдет? И из памяти тоже?
— Да оно давно уже ушло. Я тебе скажу: подавляющему большинству читателей, которые хотя бы вдвое моложе нас с тобой, все эти фамилии конкретные, которые у меня в книге есть, ничего не говорят. Это — пер-со-на-жи. И это по-своему хорошо. И в прежних моих книжках встречались люди под своими прямыми именами. И это мешало восприятию тюменского читателя. Упоминался, к примеру, Рокецкий — они его видели, они его знали — но по-своему. Мое знание его в передаче текстовой не совпадало со знанием конкретного читателя. И вызывало отторжение.
Без всяких обид — к себе и моим землякам — могу сказать, что меня как писателя по ту сторону Урала, в Москве, где в основном тиражи моих книг расходились, воспринимают и целостнее, и серьезнее. Потому что для них Рокецкий — персонаж. Виктор Строгальщиков — всего лишь буквы на обложке. Тюменцы слишком хорошо знают Строгаля как такового. И иногда склеивают меня как Строгаля и меня как писателя. Хотя это совершенно два разных человека.
— Стало быть, реальность — во всех своих красках — тебя не привлекает как сочинителя?
— В рамках строго документальных — неинтересно.
— Понятно: бронзы многопудье, все давно экранизировано и даже города стоят.
— То-то и оно. Знаменитая фраза сыскарей: врет, как свидетель. Написано-то очень много. Но я же знаю, как работает внутренний цензор у людей, которые пишут мемуары. В этом допустимом коридоре мне действительно скучно. Передать-то я хотел бы. не то, что свое виденье — это слишком громко звучит. Свое чувство и свое отношение к этим людям. А они все — не круглые были.
— Тогда почему ты взял Муравленко? А не Эрвье? Вот романтическая, трагическая, яркая фигура! Один его роман с Пугачевой чего стоит! А история с книжкой Лагунова «Ордалия»?! Сколько там было страсти, нервов.
— Раф, все просто: мир геологии и мир геологов мне очень мало знаком. Я не пишу о том, чего не знаю. Чего не видел. В чем не уверен. Чего не почувствовал. Я не умею об этом писать. Сказал уже: я не фантаст. А вот мир нефтяников. Я в нем вырос. Конечно, я не все знаю. Но перед писателем никто такой задачи не ставит. Я все равно создаю некий параллельный мир. Поэтому изменяю фамилии, сдвигаю события.
— Параллельный? Или все же — перпендикулярный?
— Все зависит от точки зрения. Откуда смотрит читатель и как он воспринимает писателя.
— Бывшие нефтяники, возможно, воспринимают перпендикулярно: все было не так!
— . Не там. Не то. И не потому. Но опять же сам замысел новой книги «Зам.» — я судьбу человека пересказываю. Главный герой — человек, который всю свою жизнь был замом. Это драматичнейшая судьба! И это образ жизни очень многих людей. Выдуманный мною образ зама позволяет увидеть и прожить несколько эпох рядом с великими людьми, такими, как упомянутый тобою напрямую, а у меня напрямую не существующий — Муравленко. Это сюжетный писательский ход. Я долго не писал, пока не придумал своего персонажа, этого Зама. Конечно, автор спрятался за персонажа. А персонаж знает не все, он и видит не все. Определенная недоговоренность, даже искаженность картины. Я очень долго шел к этому.
— Что-то переменилось в писателе Строгальщикове?
— Азарт ушел. Азарт, когда хочется скорее увидеть книжку напечатанной, почувствовать, как она пахнет, услышать, что скажет тот, кто ее прочел, увидеть, как она расходится. Безо всякого вранья и кокетства говорю: из меня это ушло полностью. Это не значит, что мне безразлично, как мою книжку прочтут. Но неважно — когда. Через месяц, через год. Процесс уже не каторжный — пишу с перерывами. Не пишется — просто бросаю. Ремесло требует практики. И когда ремесло не выпирает, когда читатель этого не замечает — вот это самый высокий класс. Я все-таки рассказчик.
— И вот ты рассказываешь о событии, масштабов равных которому в человеческой истории не так много. Преобразование громадного пространства в течение жизни всего-навсего одного поколения. Этот масштаб обязывает писателя к чему-то, или он — просто фон? Или сидит на загривке и дергает, как за узду?
— У героя сидит. И у автора тоже сидит. Хотя, конечно, не принято рассказывать о том, что будет, если ты даже не знаешь, что там случится.
— Правда, не знаешь?
— Ну, примерно знаю. Но пока я последнюю фразу не увижу в голове, я не сажусь писать. Вообще. А принцип какой? Ну если образно. Вот представим лес, через который автор должен перейти. Когда автор поймет: с какого поворота и до какой деревни он должен дойти, начинается процесс. По ходу движения ты можешь — грибы пособирать, на полянке полежать. Но ты должен выйти к той деревне, которая тебе замыслом завещана. Вот так у меня складывается этот процесс. Героя моего, этого зама, потаскает по всем временам. Он вместе с тюменским народом и со всем остальным народом переживет и перестройку, и ельцинские времена, и приватизацию нефтяной нашей промышленности, и бандитские девяностые года, и в путинский период вступит. И поэтому нельзя заявить, что все это — только фон, на котором живет мой герой. Он — в нем, этот фон. Позиция зама, которого я придумал, человека, который не решает, а только исполняет, позволяет иногда отстраняться. Не знаю. Большая часть уже написана. А чтобы не сбежать из этого леса куда-то вбок, я последнюю главу уже написал. Ту самую «деревню», куда мне надо выйти. Теперь мне деваться уже некуда. Теперь мне надо к ней идти. Сколько я буду идти — не знаю.
— А теперь самый дурацкий вопрос, который так не любят авторы художественных книг: что ты хотел сказать своим романом или повестью?
— Ну, во-первых, автор хотел сказать, что он еще писать не разучился.
— Скромно.
— . И что этот процесс еще не опротивел ему. Вот книжку про армию — «Долг» я написал сколько лет спустя? После того, как отслужил свои два года?
— Наверное, лет сорок.
— Это сидело во мне и просилось наружу. То же самое здесь. Я не метафизик. Я не хочу говорить, что что-то где-то заставляет меня двигать рукой. Всю жизнь меня вело одно слово — интерес. Eсть интерес или нет интереса. Я расставался со многими вещами и даже занятиями без сожаления. Бизнес, например, — ну неинтересно мне. А здесь еще интерес не пропал. В этом смысле я — графоман. Мне нравится водить ручкой по бумаге.
— Я понимаю: не надо ничего делать, что тебе не нравится. Не надо есть то, что не нравится. Не надо пить то, что не нравится.
— А у тебя есть здесь выпить то, что тебе не нравится?
— У меня — есть. У непьющего всегда есть что выпить.
— Да я шучу. Я повторю опять же — я пишу книжку для себя. Но буду очень рад. Может, я когонибудь обижу, но скажу — талантливый читатель такая же редкость, как талантливый писатель. И когда встречаешь его — это счастье.
***
фото: