Зам, или Сашины люди
ГЛАВА третья
Окончание третьей главы.
Начало в NN 2 — 4.
В конце второго часа заседания к трибуне подошел Кручина. Уставший слушать и расслабившийся зал затих и подобрался. Все понимали, что не просто так их посрывали с мест вне красных дат и графика привычных совещаний. Люди опытные, они хорошо знали, чего от них потребуют в итоге: работать больше, больше добывать. Но сколько именно, какой ценой, в каких условиях — к ответу на сгущавшиеся в воздухе вопросы партхозактив лишь подбирался. И в ритуальной этой обязаловке была своя драматургия: такое дело надобно высиживать. Нельзя же сразу выйти на трибуну и вывалить на головы людей двенадцать миллионов тонн.
Первый секретарь обкома напомнил о предстоящем съезде партии, предшествующей ему областной партконференции, необходимости более согласованных действий различных министерств и ведомств в битве за большую нефть Сибири, повышении внимания к условиям труда и быта северян, курсе партии и правительства на строительство не временных поселений, а благоустроенных городов и поселков с развитой инфраструктурой в районах перспективных месторождений, открытии здесь филиалов тюменских и столичных вузов. Однако все это делается и будет делаться в дальнейшем с одной главной целью: увеличение добычи нефти. И здесь Кручина произнес наконец свое любимое, лично им придуманное и введенное в оборот слово «предельщики». По залу даже вздох пронесся: началось.
Спор о размерах открытых в Западной Сибири месторождений нефти и темпах ее добычи разгорался уже не первый год, и в нем были замешаны прямые ведомственные интересы. Геологи называли одни объемы разведанных запасов, нефтяники с ними спорили и называли другие, поменьше. За свои большие цифры геологи уже получили звезды Героев соцтруда и Ленинские премии, но реальную нефть добывали нефтяники. Им тоже хотелось звезд и премий и не хотелось рисковать, ведь если они не преодолеют заявленную планку ожиданий, то спросят с них, а не с геологов, и потому планку необходимо снизить. Война велась не только административно, за свои цифры сражались в Госплане научно-исследовательские институты, имевшиеся и у тех, и у других. Понятным образом Москве хотелось больше нефти. Прежний министр, сам из нефтянки, стоял на стороне добытчиков. Неясно было, куда склонится новый, из газовиков, где темпы роста были куда выше. Ходили слухи, что министерство вскоре поделят пополам, создав отдельно газодобывающее, что повлекло бы за собой и раздел главка с тревожными последствиями для него и судеб многих в руководстве. И здесь на сцене появляется Кручина и говорит: «Предельщики!» Почти враги народа. Расклад стал ясен, партия определилась. Теперь ладонь под козырек и выполнять. И выполним, подумал Коновалов, вот эти люди выполнят, им не впервой.
Дед с трибуны выступал недолго, никаких конкретных рубежей не намечал, отечески благодарил тюменцев за их трудовой подвиг. Напомнил собравшимся, что партия и правительство в освоение Западной Сибири вкладывают средств больше, чем даже в освоение космоса, что весь народ работает на них и ждет в ответ «черное золото» — для роста экономики, укрепления могущества и независимости страны. Деду хлопали длительно и горячо, зал начал подниматься, встал и президиум. Возвратившись на место, Байков пожал руки Муравьеву и Кручине, а Лисуна похлопал по плечу. В зале пронесся одобрительный гул.
— Слово предоставляется начальнику промысла.
Перед концертом объявили перерыв на двадцать минут. Был уже восьмой час вечера, многим делегатам предстоял неблизкий путь, и штаб подстраховался комсомольцами, чтобы заполнить опустевший зал. Изрядная толпа скопилась перед входом: еще бы, Кобзон и Пугачева за бесплатно, и группа «Ариэль», и поэты из «Юности», и сам ее редактор Полевой.
За сценой у дверей гостевой комнаты Коновалов отыскал Eфимова, спросил, какие планы дальше. Дверь в комнату была полуоткрыта, там пили чай, тесно усевшись вокруг накрытого стола, рядом с лысиной Байкова маячила знакомая прическа Пугачевой. Eфимов доложил, что предгосплана сразу улетает, с ним вместе Муравьев — завтра с утра в министерстве расширенная коллегия по итогам партхозактива.
— Ты с ним? — Конечно. Ты с мужиками дуй в гостиницу.
Присмотришь там. — Присмотрю, Сергеич. Шагая через две ступеньки, Коновалов поднялся наверх за одеждой. В коридоре была тьма невнятного народу, накурено, попахивало коньячком. Из дальнего угла к нему протиснулся Полищук, уже весьма навеселе. Закусив в углу рта сигарету, стал рыться в карманах.
— Вот, держи, возвращаю. Ну ты волшебник, Александр, мне даже больше выдали. Для вас это, правда, копейки. Ты что, обиделся? Ну, зря. А формулировочка-то какова! «Обеспечение»! Сам придумал или как?
— Или как, — ответил Коновалов. Он и в самом деле обиделся, неожиданно для себя и всерьез. Недаром говорят: не делай добра людям — тебе в лицо не плюнут. Ведь он был искренне доволен, наблюдая, с какой счастливой рожей друг-журналист оглядывал себя на складе перед зеркалом, как радовался настоящей импортной джинсе и гладил ее ладонями. Вот и сейчас пакет в руках — боится, что упрут?
Выйти наружу удалось не сразу: комсомольцев запускали во Дворец. Взъерошенные тетки в униформе считали их по головам и направляли поток руками. Ничего, подумал Коновалов, машина подождет, и не ошибся.
В «канадке» он узнал, что начальники еще не прибыли, и сразу пошел ужинать в столовую. В номере снял ботинки и пиджак, распустил галстук, включил телевизор, лег на кровать и принялся ждать.
Вскоре явился Eфимов, собрал пожитки и быстро ушел, отмахнувшись сердито на глупый коноваловский вопрос: ну, как там шеф? Ничего хорошего завтрашняя министерская коллегия главку не сулила. Продолжат бить «предельщиков», и первым среди битых станет Муравьев. И никому не будет дела, что он Герой труда и первооткрыватель. Одна надежда, что его опять прикроет сам Байков — только надолго ли? Всесильный прежде Дед давно уж не всесилен, к тому же подчеркнуто дружен с премьером, которого, как говорили в московских коридорах, ревнует и остерегается сам мнительный генсек.
Программа «Время» шла к концу, и про актив там пока не было ни слова. Зазвонил телефон, голос Ахмадишина спросил: — Ты как? — На месте. — Подходи. В «генеральском» номере на месте Муравьева сидел Лисун, без пиджака, в подтяжках, и доедал с большой тарелки густой суп — Степан Игнатьевич и вечером любил похлебать первое. Оба зама курили, глядя в телевизор, там начинался какой-то хоккей. Лисун бросил ложку в тарелку.
— Так, позвони, пусть уберут. И еще бутылочку прихватят.
— А надо ли? — негромко спросил Вайнберг и остался без ответа.
Коновалов позвонил. Играли без настроения, постоянно косясь в телевизор, где наши рубились с канадцами. Вайнберг выиграл и отказался брать деньги — в отсутствие начальника такое допускалось. Лисун разлил «на ход ноги».
— Погоди, Степан, — сказал Вайнберг, указательным пальцем слегка отодвинув рюмку. — У меня к тебе вопрос. — Давай вопрос. — Ты зачем под Муравьева копаешь? — Я копаю? — Ты копаешь. — Я пойду, — предложил Коновалов. — Сиди, — сказал Лисун, не глядя на него. — И как же это я копаю под начальника? Коновалову было неловко слушать, как раздраженно ругаются между собой эти солидные, известные и не чужие ему люди. О том, что в министерстве и «на местах» подспудно нарастало недовольство главком, Коновалов знал. Расширившийся кратно по масштабам работ, людей и средств тюменский главк, авторитет и связи Муравьева, прямые выходы тюменцев в ЦК и на Госплан рождали в министерстве вполне понятные тому же Коновалову опасения и ревность. Чем круче поднимался главк, тем дальше отходили в тень и полномочия, и роль его московского начальства. Тогда и родились в Миннефтегазе две аппаратные идеи.
Первая заключалась в разделении нефти и газа на отдельные отрасли с учреждением в газодобыче собственного главка. Определенные резоны к тому были, учитывая разницу и техники, и технологии работ при всем их внешнем сходстве. Понимающий суть дела производственник Муравьев, как представлялось многим, неизбежность такого «развода», стиснув зубы, принимал и резко против не высказывался.
Вторая же идея предполагала сгруппировать отдельные и подчинявшиеся главку буровые, добывающие, строительно-монтажные и прочие управления, разбросанные по всей огромной территории, в некое количество крупных объединений под прямым контролем министерства. При этом главк формально продолжал существовать, но люди понимали: власть уходит в центр, со временем главка не станет. Однако и внутри его, самой своей историей, заслугами и верными людьми предполагавшего сопротивление развалу, Москва нашла влиятельных сторонников. Формировать объединения планировалось вокруг основных нефтедобывающих управлений, руководителям которых министерство гарантировало посты начальников новых структур, что означало для них и ближайшего круга больше полномочий, престижа и денег. И, разумеется, больше ответственности, но кто же и когда ее на Северах боялся?
— Ты писал бумажку в министерство? — спросил Вайнберг.
— Да, писал. — Зачем? — Меня попросили высказать мнение. Я высказал. Притом не я один, ты знаешь. — Вот именно, — заметил Ахмадишин. — Сговорились? — Ни с кем я не сговаривался! — повысил голос Лисун. — Меня спросили — я ответил. Имею я право на собственное мнение?
— А шефа почему не известил? — Я что, на каждый чих должен у него разрешение просить? — Это не чих, Степан, — ответил Вайнберг. — Это уже предательством попахивает. — Вот что. — Лисун откинулся на стуле, снял и положил на столик очки. — Слова-то контролируй, Миша. Могу обидеться. Поссоримся с тобой.
— Ведь ты же, Степа, всем обязан Муравьеву.
— Неправда. — Как неправда? Кто тебя тащил все эти годы? — Я сам себя тащил! — взревел Лисун, и Коновалову стало тревожно: не к добру все идет, не к добру. — Вот этой башкой, вот этими руками! А вы там засиделись в кабинетах. Забыли, как нефть пахнет?
— Это же нож в спину Муравьеву, ты должен понимать.
— Да ну вас, мужики! Никто его не тронет, он же памятник, — Лисун усмехнулся и заговорил спокойно. — Просто будет новая структура. И хорошая структура. Вы же не чиновники, вы специалисты и сами это видите. И не маши руками, Ахмадишин, не маши.
— Но ведь по-человечески. — Что по-человечески? — едва не простонал Лисун. — Причем здесь это? Я, между прочим, Муравьеву не служу. Я делу служу, и вы тоже. Да, он великий мужик, не поспоришь. Но кто он нам? Начальник. Царь и бог. Мы его любим, это факт, и любим все, до последнего работяги. А он нас любит? Да мы ему нужны, пока работу тащим. Так что не надо делать из него святого.
— Ты погоди. — Нет, Миша, ты дослушай. Помнишь главняка, ну, после похорон жены, с душком? Выгнал ведь и глазом не моргнул. И не подумал, как он будет дальше — один, с детьми, без жены, без работы, квартира ведомственная. И нас он выгонит, если найдет замену лучше. — Но ведь не выгнал после Давлатяна! — А лучше нас не было, Миша. — Ты какого-то монстра рисуешь. — Неправда. Никакой он не монстр. Он нефтяник до мозга костей, замечательный организатор. За свое дело жизнь отдаст. А вот за нас не отдаст. Из обоймы вынет и поставит новых. И правильно сделает. Так будем мы пить или нет?
— Будем, — сказал Вайнберг. — Ну ты и сволочь, Степан.
— Сам такой, — сказал Лисун и проглотил коньяк. — Между прочим, того главняка я пристроил. В Татарию на НПЗ.
— И как он там? — спросил Ахмадишин. — Не знаю, не звонит. Думаю, что хорошо.
Было бы плохо. Ладно, братцы. Да, как там батя?
— Нормально, — сказал Коновалов. — Привет ему большой. Не передумал? — Нет, — Коновалов улыбнулся Лисуну. — Говорит, что больше на север не хочет. — А сам? Ты смотри, если что. Лежа на постели в опустевшем и потому казавшемся просторнее номере «канадки», натопленном до духоты, Коновалов размышлял, прав или нет Степан Григорьевич Лисун. Про Муравьева так при нем еще никто не говорил. Он сознавал, что Лисун хорошо выпил и в будущей реформе имел свой собственный немалый интерес, раньше скрытничал перед друзьями, а тут разговорился вдруг, или не вдруг, но так уж все сложилось. Лисуна он видел редко, тогда как замов почти каждый день, и душою в сегодняшнем споре был на их стороне, пусть и молча (его же не спрашивали). И все-таки Степан Григорьевич изрядно эту душу зацепил, как Коновалов ни противился признать за ним хоть каплю правоты. Противился или боялся? Зачем же Муравьев его везде с собою возит? Из прихоти, в помощь Eфимову? И будь другой на месте Коновалова? Ну всех вас к черту. Коновалов так привык любить своего начальника и служить ему, именно ему и именно служить, что ежели убрать эту привычку за жизненные скобки, все вообще теряло всякий смысл, а этого нельзя себе позволить.
Утром в самолете Вайнберг вяло ругал Ахмадишину карьериста Лисуна, ради славы готового угробить лучшее месторождение Сибири: нельзя так бездумно форсировать добычу, мы снимем только пенки, закупорив безудержным отбором всю основную нефть на глубине, потом заплачем, да будет поздно, технологий таких нет, чтобы ее достать, и в ближайшее время не будет. Степану главное звезду Героя, мало ему Ленинской, а ведь это лично Муравьев его фамилию в список занес. Вместе с вашей, товарищ Вайнберг, — про себя заметил Коновалов. Ахмадишин пожимал плечами и что-то отвечал, так тихо, что не было слышно.
К полудню приехали в главк. Коновалов зашел к секретарю парткома отчитаться о поездке. Партийная организация главка в отличие от комсомольской была сугубо аппаратной, и Коновалов числился в ней заместителем партсекретаря — так было принято в структуре. Потом пошел к себе, звонил-докладывал в обком и штаб ударных строек. Пообедал в общей главковской столовой — без Eфимова кафешку для начальства он не посещал. Вернулся в кабинет, связался с корпунктом ЦТ, спросил про сюжет об активе. Eму ответили, что ставят на программу «Время», затем повтор в вечерних новостях. Сходил в приемную узнать, что слышно из Москвы. Идет коллегия, потом Eфимов отзвонится. Снова сидел в кабинете, читал бумаги на прием в КПСС. На одного желающего инженера полагалось найти и убедить двух рабочих. Молодцы, нашли и убедили лаборантов из ведомственного института. Характеристики были составлены грамотно, пусть даже под копирку, но это никого не беспокоило, формальность есть формальность. Прочел и подписал протокол недавнего собрания. Звонил домой насчет чего из продуктов купить по дороге, жена сказала, что все есть, ждут его к ужину. Спустился с фотографом в подвал, где мастера доделывали новый стенд с портретами молодых передовиков. Там не было Юсупова, а надо бы теперь поставить, на этот счет он посоветуется выше.
Кабинет его, совсем небольшой, располагался тем не менее на третьем, главном этаже. Он шел к себе мимо приемной, стуча ботинками по старому паркету — резину, что ли, на каблуки наклеить, раздражает, — и сквозь свои шаги услышал женский плач. Помедлив, раскрыл дверь и заглянул.
Плакала Нина Михайловна на своем рабочем месте, упершись лбом в ладони. Дверь в кабинет начальника была открыта, и там сидели, ходили и стояли все люди главковского руководства. У Коновалова ощутимо екнуло в груди.
Из кабинета вышел хмурый Вайнберг, остановился посреди приемной. Коновалов шагнул к нему, тихо спросил, что случилось. Как это что, шепотом выкрикнул Вайнберг, злыми глазами глядя в Коновалова, потом узнал его, потрогал за рукав. Муравьева не стало, вот что. После коллегии приехал в гостиницу, в холле стало плохо, сел на диван и умер. Инфаркт. И как жене звонить, что говорить?.. Надо лететь в Москву. Надо лететь за ним в Москву.
— Я полечу, если надо, — сказал Коновалов. — Ты-то зачем? — произнес в раздражении Вайнберг. Коновалов постоял немного и вышел в коридор. Eму было жаль Муравьева. Не до конца еще осознавая, чем обернется эта смерть для всех вокруг и лично для него, он с острой жалостью подумал про Eфимова: как же он там, барсучок наш обиженный, совсем один в огромном чуждом городе и с мертвым шефом на гостиничном диване.