Мальчики на фоне войны
Заголовок вам, возможно, покажется неконкретным. Соглашусь сразу. Но мальчики, о которых пойдет речь в этой колонке, не виноваты в этом. Они-то свой долг исполнили.
Виноваты мы, жившие-бывшие с ними рядом, но не сохранившие документов, их рассказов, их, если хотите, исповедей о том огромном, что по окончании назвалось Великой Отечественной войной. Мировой войной. Мы не узнали, мы не спросили подробностей их подвига. А теперь, когда затеяли рассказать о них, должны размещать их портреты на слишком уж общем фоне, на громадном пространстве — от Белого моря до Черного.
Я пишу «мы», а по справедливости надо писать «я». Потому что и сам был таков. Лет пятьдесят тому назад однажды вечером в деревне Килки под Тюменью сидел за одним столом с простыми мужиками, которые совсем недавно штурмовали рейхстаг. Не в книгах штурмовали. Не в отчетах вышестоящему руководству, где поправлено много, даже даты. (Вот на днях столичный коллега рассказывал о Берлине, будто бы там 2 мая 1945 года был дан смотр войскам. И даже кинохронику какую-то пустил с экрана телевизора. А я, до чего странный характер, сидел и думал: да когда ж они успели расчистить этот плац от обломков взорванных, разбитых пушечными снарядами домов? Когда убрали битый кирпич и сожженные танки, успели захоронить погибших с обеих сторон?)
Нет, я, конечно, слушал тогда мужиков и многое даже запомнил. Но отчего не вцепился как клещ, не назначил встречу на завтра, недорасспросил… Предполагаю, что думалось мне тогда: вона их сколько, фронтовиков, каждого не допросишь, не расспросишь.
Прошли какие-то полвека — и мы уже пересчитываем по пальцам их, еще оставшихся среди нас. А уж если писать о тех, кто с войны вовсе не вернулся — где взять подробностей, если в журналах боевых действий, на страницах, писанных сразу на месте, но выправленных потом и даже перепечатанных на машинке, из подробностей чаще всего остается только такое: «наши потери — 12 убитых, 26 раненых».
Отыскав очередной документ (отчет, наградной лист, страницу ЖБД), мы узнаем определенно, что тот или иной тюменец брал, к примеру, эту высоту — 119,2 в районе балки Караватка, штурмовал этот город (допустим, Шнайдемюль), форсировал эту реку (предположим, Одер). Он был там. Под «сильным пулеметным, минометным и артиллерийским огнем противника» (в любом наградном листе мы найдем эти слова, и это чистая правда, потому что война). Он был там и строил мост по пояс в ледяной воде, чтобы пропустить наши танки. Он был там и отыскивал перебитый осколками провод, скручивал его и «давал связь», потому что без связи не могут атакующие батальоны. И понимал, что следующий осколок может быть его. Но в эту минуту хрипло матерящийся комбат, которому без связи — зарез, был ему страшнее осколка… А у комбата был свой приказ: стоять насмерть.
.Eсть такая штука — историческая память, над которой само время не властно. Eе впитываешь с воздухом Родины, с пейзажем бывшего поля боя в большой излучине Дона. Или читаешь страницу за страницей, напрягая зрение, журнал боевых действий полка или дивизии, и к общему фону добавляется еще один мазок, правда, чаще трагический. Потому что эти «тогдашние» документы не могли не впитать в себя пороховой гари, запахов полевого лазарета, рева моторов и мертвой в прямом смысле этого слова тишины.
Скажу прямо, нет у меня боевого опыта: когда война началась, мне было три года, когда окончилась — семь. И жил я за тысячи километров от войны, на Урале. Но что-то сохранила память. И так глубоко это «что-то» засело в мозгу, что я уже лет пятьдесят пишу. Не о войне. Пишу о солдатах этой войны. О тюменских мальчиках, которые навсегда остались восемнадцатилетними.
И ругаю себя: зачем оставил на потом того мужика, что за столом в Килках рассказывал про пушку- сорокапятку, которую своим расчетом затащил на второй этаж дома Гиммлера и лупил по рейхстагу прямой наводкой? Кажется, его фамилия была Мочалов, и это все, что я сумел запомнить. А другого, что весь вечер сокрушался — жаль, не привез на встречу свою «берлинскую шинелку», она вся посечена мелкими осколками. — и фамилии не помню. Обидными словами ругаю себя и пытаюсь снова разглядеть лицо героя очередного очерка — на фоне войны.