Жерниха
Отчетливое первое осознание себя трехлетней: хочу, когда вырасту, непременно быть Жернихой.
Жерниха — таково было уличное прозвище моей бабушки Марии, данное по фамилии мужа, вероятно, оно было обидным, для меня нет, потому что смысл этого слова расшифровывался так: та, которая ткет удивительно красивые половики и ковры. Яркие половики, которым нет сносу, и красивые шерстяные ковры с красными розами на черном или коричневом поле. Бабушка получала заказы от односельчан и выполняла их, когда не было важных работ по заготовке дров, сена, огородных дел. Ткачество — высокое искусство и великий труд: нужно было нарезать или особым образом нарвать из ткани полоски одной ширины, потом свить их при помощи веретена в клубки, накрутить суровые нитки на удивительные круглые барабаны, которые назывались тюрики, потом с этих тюриков на огромное сооружение, похожее на карусель, навивались нити, создавая уток, и только потом уток распределялся на чудо — ткацкий станок. Мы, внучки, завороженно следили за полетом челнока, за тем, как крутилось бердо, как текла тканая река. До сих пор ничего волшебнее не видела.
Бабушка Мария Никитична Жернова — невысокая, хрупкая женщина с красивыми тонкими чертами лица, необыкновенно мягким взглядом, натруженными руками. Сколько помню, бабушка никогда не бывала без дела: подоить, обиходить корову, накормить другую живность; курицу, которая несется не там, где положено, наказать, облив водой и посадив под корзину.
Наносить воды с реки, которая расположена никак не меньше, чем за три километра от дома, для чего спуститься вниз по крутой горе к Иртышу, а потом подняться по узкому чуду природы, которое называлось Копыловым ручьем. Летом и зимой, настирав кучу белья, нести его на коромысле в объемных корзинах, не меньше пятнадцати-двадцати литров, на реку полоскать и с реки, сушить и гладить, а вернее, катать это белье специальным, наверное, сугубо сибирским приспособлением.
Чего только ни умела бабушка: вязать крючком теплые варежки, штукатурить, гнать самый лучший в селе самогон, взбивать вкуснейшее масло из сепарированных сливок.
Бабушка не была колхозницей: может, нечего было обобществлять, когда создавался колхоз, но она пекла хлеб и удивительно вкусные пышные булочки для столовой сельпо. Печь она была мастерица, навсегда запомнился ее манник, который она готовила к приезду гостей. Когда бабушка манник отправляла в русскую печь, а потом испекшийся доставала, чтобы он отдохнул на перине, в доме нельзя было даже дышать.
Нет ничего вкуснее бабушкиного блинного торта и запеченного в русской печи свиного окорока, которые бабушка отправляла зимой на север любимым внучкам, положив в посылку и письмецо, написанное карандашом крупны — ми буквами, как писали только те, кто закончил курсы ликбеза уже будучи взрослыми.
Работа у бабушки никогда не прекращалась, заканчивая одно дело, она сразу принималась за другое: косила сено, собирала грибы и ягоды. Принимаясь за очередное дело, бабушка говорила: «Сбегаю покошу, сбегаю по грибы». Убегая на покос, брала с собой маленькую бутылочку воды и кусок хлеба, в лес отправлялась не с корзинкой, а трехведерным берестяным туесом за плечами.
Не помню бабушку идущей степенно или сидящей, отдыхающей от работы; она вставала с зарей — и начиналась бесконечная череда дел. Она даже ела на бегу, никогда не садясь к столу. Любимым ее блюдом летом был так называемый чеснок (толченый мелко нарезанный зеленый лук с солью и водой) с черным хлебом, иногда вареная в мундире картошка. В круговерти дел иногда могла вдруг сказать, что «ухабасталась», и на 15 минут упасть на маленький сундучок, свернувшись калачиком, чтобы потом опять бодро вскочить и продолжить дела.
Бабушка вела дом, все хозяйство, на ней был не только огород (нам с сестрой казалось, что картофельной поле уходило за горизонт), но и заготовку дров и сена, что всегда считалось мужской работой, эта маленькая женщина брала на себя, муж был занят, он был главным бухгалтером в сельпо.
Больше полувека как ушла в мир иной моя дорогая бабушка, а сердце помнит ее слова, обращенные к нам, маленьким внучкам: «Родны мои, сердешны», никто и никогда больше, обращаясь к нам, не называл нас с сестрой «писанки-рисованки».
Не стало бабушки, но помнятся ее дела, ее изумительные ковры и половики, белые полотенца с вышитыми красными петухами, удивительный сундук, открывавшийся огромным кованым ключом и издававшим сказочный звон, любимая бабушкина икона Богородицы «Троеручица» в серебряном окладе и засохшими цветами под стеклом, слова молитвы «Свят, свят, свят еси Господи, Богородицею помилуй нас».
Проходят годы, исчезают дорогие сердцу вещи, потерялись с переездами сундуки, полотенца, ковры, оставлена знакомым старухам икона, утрачена могилка. Сохранилась в память маленькая стеклянная вазочка для варенья и слышатся слова ее молитвы. Прости нас, бабушка!
Была ли счастлива моя бабушка? Доля ей выпала нерадостная. Рано лишившись родителей, вынуждена была в чужих людях нянчиться с детьми, муж достался с тяжелым характером, по молодости и руку мог на нее поднять.
И все же любовь в сердце пронесла она сквозь жизнь. Всплывает детское воспоминание: пьяненький дед сидит на маленьком сундучке у порога, следит с доброй улыбкой за каждым движением жены, которая костерит его, нетрезвого, и говорит: «Я же тебя люблю, Мария Никитична!» Может, это и есть счастье?
ФОТО ИЗ СEМEЙНОГО АРХИВА
***
фото: Жернова Мария Никитична с внучкой Катей, 1957 год.