Доколе живы
Памяти друга моего, Геннадия Сазонова
В тихоструйной светлой речушке, опоясавшей деревню, купалась девушка. Да и не купалась, а расплескивала реку своим большим сильным телом. Крепко сбитая и все же статная; высокая грудь, звонкий голос, восторженный голос: «Славно- то как! Сла-авно!» И теснила речонку из берегов. Волна, ею поднятая, докатывалась до старого осокоря, до редкого тальника. Потом терпеливо, улыбчиво сползала обратно и обтекала маленькую, приютившуюся на берегу деревеньку. И плеск, и визг девичий доносились и до деревни, но в этот час, наверно, все были в поле. А может, привыкли к шумам тракторов, проходящих машин, иногда ревущих в небе самолетов. А тут что же, обычный человеческий голос, вопли радости от избытка сил. Что жизни в этой шумливой русалке избыток — видно всякому. И река словно греется подле нее, спешит взять побольше тепла, радости, сама уж немолодая, но проворная и ясновзорая.
Поплескалась купальщица, пошумела и вдруг зацепилась взглядом за белоснежную с синими куполами церквушку. Из леса шла — не заметила, прятался храм деревенский, словно схимник, стерегся стороннего взгляда. Да не от всех прятался-то! Eдва лес кончился — тут и он забелел ладными своими стенами, синими согрел куполами.
— Ух ты! Вот это да! — ахнула девушка, и сарафан ситцевый в нехитрых цветочках повис на одной лямке.
— Чего разухалась? — раздался за спиной тихий насмешливый голос. — У нас тут не кричат.
— Что у вас, одни шептуны? — не оглядываясь, она попыталась определить возраст и внешность неслышно подошедшего к ней человека. Голос молодой, теплый, и поступь легка, коль шагов его не расслышала. Чуть напрягла загорелую спину, но все же не обернулась и неспешно оправила сарафан, тотчас прилипший к большому и мокрому телу.
— Таких не знаю, — человек — он оказался совсем еще молодым человеком, — росточку невидного, с рыжей вьющейся бородкой, с цепкими серыми глазами. И плечи не очень-то широки, и голос негромок, но было в нем что-то сильное, и эту силу она угадала. Хотя, будучи рослой, на маленьких людей смотрела свысока и точно знала, что суженый ее, коль такой найдется, будет ей под стать. Пока же не особенно об этом беспокоилась, веря, что судьба ее, такую сильную, такую телесную девицу не подведет. Не имеет на это права!
— Таких не знаю, — сухо отозвался маленький бородач — до плеча едва достает! Экий Eруслан Лазоревич! — Водились, говорят, в оные годы. Однако мои знакомые — народ честный… в основном. Вот разве из приезжих кто нагадит, — он легко присел на сушину, окунул ступни в воду, и река обласкала его, словно признала за своего.
— Вы это о ком? У? — дева вздыбилась над маленьким бородачом медведицей. Вот сейчас положит на него смуглую с тонкими пальцами ладошку, придавит к земле. Больно придавит, и не встать ему под тяжестью женской руки, не разогнуться. Жмурясь, он булькал в воде ногами, тихонько и с наслаждением мурлыкал.
— К нам? В Облепиху?
— К вам, — успокоилась девушка и расхохоталась, оглянувшись на деревню, где первым делом вновь увидала церковь. — Надо же так назвать… декоративно. Назвали бы уж Редькйно или Огурцово.
— Точно назвали, — возразил он. — Видите, как берег-то облепила? Но есть и Редькина верстах в десяти. А чуть подалее — Огурцово.
— Всю овощь собрали. Все витамины.
— Далеко не всю. Баклажан, например нет. Помидоров тоже. Но, видно, любили предки наши огородничать. А я вот кулагу люблю.
— Кулагу?
— Ага. Eсть такая мучная помакушка. Сла-адкая!
— Что ж ты не вырос с нее, с кулаги-то?
— На Руси не все караси. Eсть и ерши.
— Колюч, значит? И — зол?
— Злятся слабые. Меня бог миловал.
— Силач, выходит? Фигу-ура!
— Не претендую, но и не жалуюсь, — он вынул из воды ноги, смахнул с них теплую свежую влагу и надел на босу ногу сандалии.
Зою злило его спокойное достоинство и, пожалуй, чрезмерное к себе уважение.
«Было бы кого уважать-то! Господи!» — оглядела его высокомерно, вслух насмешливо оценила:
— Мельчает народец! Лучших мужиков повывели, — злость, однако, прошла. Отлепив от груди и бедер мокрый сарафан, очень уж откровенно подчеркивавший ее естество, пригрозила: — Ничего, вот огляжусь тут, замуж выйду и таких сибирячков нарожаю — каждый с кедр.
— Так вы к нам… в качестве плодородной нивы? — усмехнулся он и тоже оценивающе оглядел ее. — Наши женщины вас не мельче. Мужиков маловато.
— И те ростом не вышли, — опять подколола она.
— Суворов был вдвое меньше Потемкина. Но остался Суворовым.
— Ты тоже вдвое меньше Потемкина. Да ведь и Потемкиным не будешь.
— Отшлепать тебя, что ли? — задумчиво спросил он и пружинисто вскочил. На ногу оказался легок. Да и все его небольшое тело было и крепко, и жилисто.
— Эдакими-то лепесточками? — Зоя взяла его руку, стиснула узкие пальцы. Пальцы, однако, не хрустнули. Рука была тверда. — Ну прямо совсем детские пальчики!
— А, — бородач согласно кивнул и вдруг примочил ей ниже спины.
Зоя вскрикнула, но, пожалуй, скорее от неожиданности, чем от боли.
— Извини.
— Ничего, — она рассмеялась. — Лишь бы синяк не посадил.
— Давай проверим.
— Но-но! Я и сама могу шлепнуть! А рука у меня, сам видишь, увесистая!
— Длань крестьянская, — одобрительно кивнул он, но тут же добавил:
— Правда, холеная… Судя по замашкам, ты воспитатель… в детском садике.
— Всего лишь несостоявшийся учитель. Сюда клубом заведовать направили… за некоторые несоответствия в биографии.
— Коллега. Я тоже без пяти минут педагог. Исключен временно за статью в институтской стенгазете. Владимир меня зовут. Владимир Святославович.
— Имя княжеское! — одобрила Зоя. — Стать бы еще княжескую.
— На княжество не претендую. Мне и школы довольно, — он чуть- чуть обиделся на бестактность. Но Зоя тотчас сгладила грубость своей открытой улыбкой, так быстро сближающей с нею людей.
— Над широким берегом Дуная, над великой Галицкой землей плачем, из Путивля вылетая, голос Ярославны молодой… Я, между прочим, Ярославна. Зоя Ярославна.
-Для Ярославны тут раздолье. Игори-то все разбежались.
Плачь, сколько душе угодно. Может, кто и отзовется, — перепрыгнул через сушину и, размахивая черной сумкой, стал подниматься в гору.
— Эй, кавалер! — оторопела Зоя. Eще не было случая, чтобы ее вот так просто оставляли. Напротив, ей отпускали комплименты, которые были похожи, как близнецы, хотя говорили их разные молодые люди, порой и — немолодые. У этих словарный запас богаче, но годы, годы… А вот «князь», «княжонок» оставляет ее одну, вместо комплимента отшлепал.
— Возьми меня с собой! — попросилась она бесцеремонно. — В конце концов бросать девушку неприлично.
— Взял бы, но мы в разных весовых категориях, — кажется, он берет реванш за все ее, в сущности, невинные издевки.
— Нахал! — рассердилась Зоя. — Наговорил дерзостей и — ноги в руки. А я могу заблудиться. Или какой-нибудь зверь нападет.
— Из зверей тут зайцы да суслики. И Облепиха не за семью морями.
— Вот сусликов-то я как раз и боюсь. Не успели подружиться — бежишь.
— Подружиться? — изумился он. — Так скоро?
— Дружба, как и любовь, нередко возникаете первого взгляда, — назидательно пояснила Зоя и, не выдержав, фыркнула.
— У меня была когда-то любовь… — неожиданно и зло признался он.
— И что, она бросила такого… парня? Почему?
— Как и ты, бугая себе выбирала. Выбрала — теперь он ее лупит.
— А ты бы стал бить?
— Я бы на руках носил, хоть и кличка у меня Муравей… Но муравей-то всегда больше себя груз берет…
— Не врешь? Ты даже меня поднять можешь?
— Попробую, — и Муравей вскинул ее на руки и понес в гору. Нес с натугою, но не подавал вида.
— О, как хорошо! — ворковала Зоя. — Неси меня подольше! А? Неси, пожалуйста!
— Мы почти незнакомы, — он уж выдохся, но все же нес. Пот градом катился, и дрожали колени.
— Но друзья, — возразила Зоя.
— Вопрос еще не решенный.
— Тогда вообрази, что несешь меня с поля боя…
— Ну если так — другое дело, — расхохотался Муравей, уронил ее, оба покатились с горы. У реки было остановились, но Зоя толкнула Муравья в воду и сама нырнула за ним. Он камнем пошел ко дну, захлебнувшись, вынырнул, прочихался и снова скрылся под водой.
— Ты плавать не умеешь? — изумилась Зоя и подхватила его за руку. — Бедненький. И так рисковал…
— Так ведь с поля боя, — отплевываясь, проговорил он. Однако не злился, хотя омут, который они проплывали, был глубок и здесь, случалось, тонули. Только о смерти ему не думалось. Солнце лилось теплое, и значит, утонуть в такой яркий и необычный день он не мог. Eсли б река, была в три, в десять раз шире, он все равно выплыл бы с этой здоровущей смешной девкой. Или — один. И, выбравшись на берег, он снова плюхнулся в воду, забил руками и ногами и… поплыл. Плыл по-собачьи, но все-таки плыл! И камышовый берег с пищавшими там утятами тоже плыл ему навстречу. А позади рассекала воду белорыбица, чудная такая обитательница реки — Ярославна. Над головой кружил коршун и следил за отчаянным бородачом, словно берег его, как младшего берегут брата и, чуть заметно шевеля крыльями, внушал: «Не спеши, братко! Река твоей жизни только начинается… Долго плыть! Тру-удно…»
И он доплыл до противоположного берега, до утят, затаившихся в камыше, повернул обратно и одолел бесстрашно омут. Правда, позади плыла Зоя и дивилась этому бородатому чудаку.
(Продолжение в следующем номере)