Развеяны дымом
27 января советские войска освободили Освенцим. Лагерь уничтожения. В нем погибли, «по неуточненным данным», полтора миллиона человек.
Сколько их было «по уточненным» — не знает никто. И никогда не узнает. Во всяком случае, есть свидетельства, что оставшихся в живых бойцов варшавского гетто прямо из железнодорожных вагонов отправляли в печь. Не записывая, не накалывая номеров, не считая.
Я не был в Освенциме. Но я повидал советские лагеря на правобережье реки Таз и по обоим берегам реки Турухан. Об этих лагерях уничтожения мы знаем даже меньше, чем о гитлеровских лагерях. И цифры погибших в них скачут еще больше, чем цифры испепеленных. Когда говорят об убитых, счет идет на миллионы. Расхождения в подсчетах тоже не сходятся на миллионы и миллионы жертв.
Я Не был в Освенциме. Но я побывал в Майданеке, в мертвом и пустом лагере, что стоит на окраине Люблина.
Я не захотел идти туда вместе со всей нашей туристической группой. Мы пошли туда только с моей дочерью.
…Огромное зеленое поле. Мокрое, потому что моросил небольшой дождик. На этом мокром поле — мокрые бараки. И где-то далеко-далеко, почти у горизонта, — бесстыдно торчащая труба крематория.
Мы проходили мимо немых бараков, и мне казалось, что и бараки, и это поле, и само небо, плачущее дождем, онемели от того, что им пришлось увидеть.
Не стану рассказывать о крематории и о длинном ряде его печей. И вот почему.
Возле самого крематория нас нагнала туристская группа, кажется, из Луцка. Они были с экскурсоводом, сухонькой пожилой пани, которая по-русски рассказывала историю Майданека, самой большой могилы в истории человечества. Потому что только по данным лагерной канцелярии в Майданеке было сожжено четыре миллиона человек.
А потом впереди, там, где зияли пасти печей, где стояли ржавые тележки, на которых в печи закатывали тела убитых газом «Циклон-Б», послышались громкие голоса. Несколько парней деловито обсуждали… технологию загрузки печей. Обсуждали квалифицированно, с массой технических терминов. Можно было подумать, что речь шла о завалке руды, а не о сожжении человеческих тел.
Экскурсовод смотрела на них, как на сумасшедших. Но она сдержалась. Сдержались и мы. Мы только повернулись и пошли назад. Туда, где под громадной каменной чашей высилась гора слежавшегося человеческого пепла. Все, что осталось от тех, кого здесь сожгли перед самым наступлением Советской Армии. Этот пепел не успели вывезти на поля…
Недавно в Германии я побывал в старинной синагоге, разрушенной во время «хрустальной ночи» и восстановленной после войны по решению германского правительства. Я был в этой синагоге как раз в канун субботы, когда верующие должны собираться на молитву. Но синагога была пуста. Женщина, одновременно хранительница и экскурсовод, объяснила, что уже давно здесь не читают молитв. Потому что не могут .собрать требующихся по религиозному канону десятерых мужчин. Возможно, тех самых, что давно стали пеплом в печах Майданека. Их вернуть невозможно. О них можно только помнить.
Иногда я корю себя, что смолчал там, у печей. Но можно ли убедить людей, которые стоят перед человеческим пеплом и обсуждают работу печей? Но наступали сумерки. Мы шли вдоль мокрых бараков Майданека. И в такт шагам, в такт ударам крови в виски, звучала в ушах песня, которую давно когда-то написал Александр Городницкий о таком же лагере смерти:
Треблинка, Треблинка, чужая земля!
Тропинкой неблизкой устало пыля,
Схожу я, робея, за тот поворот,
Где дымом развеян мой бедный народ…