Покаяние Шруба
На восьмом десятке тюменский художник Остап Шруб представил в выставочном зале целую галерею портретов. И озаглавил ее более чем странно: «Покаяние командира стрелковой роты».
А в чем, собственно, должен каяться старый художник?
Жил и работал то в Тюмени, то в Тобольске. Писал картины, которые то хвалили, то ругали. Мальчишкой ушел на войну и живым пришел назад. Хотя из призывников его года рождения, 1924-го, вернулись лишь трое из ста. А он был ранен, но не убит. Испил все, что выпало на долю его поколения и его страны.
Но у Остапа Шруба есть потребность в покаянии. «Покаяние командира стрелковой роты» — это покаяние перед людьми, которых он посылал в атаки, а возвращались не всё. Перед теми, кто спасал его, офицера, а он их — не спас. Не смог, не сумел… Или запоздал, как ему сейчас думается, отдать необходимый приказ, или ошибся в выборе цели… Покаяние перед теми, кого судьба пометила смертью, а ему даровала жизнь.
Но, может быть, если есть некая высшая сила, затем и даровала она жизнь Остапу Шрубу, чтобы он сегодня вернул к жизни своих товарищей. Вернул молодыми, девятнадцатилетними, какими сохранила их его память, его уцелевшая в боях голова, какими написали его руки, сменившие автомат на кисть художника.
Он ходит по мастерской, и мы с Сергеем Киселевым ему отчаянно мешаем: вот-вот должны приехать и увезти картины на выставку. И в то же время мы ему так необходимы, потому что ему хочется говорить и говорить — о войне, об этих портретах, о людях, которые изображены на них. Вот кусочки эти торопливо записанных монологов. Прости меня, дружище, что я вот так, в спешке, на несколько минут…
— Это рассказ о пехоте. Нас, с двадцать четвертого, осталось, как подсчитали, только трое из каждой сотни. Считай, что вырезали поколение.
Вот тут люди, которых я сам хоронил, помню их имена. Других помню по рассказам. Вот эта картина — о 24-м июля под Харьковом. Я не был, мне однополчане рассказывали. Из нашей дивизии было убито 2800, и они лежали под летним солнцем четыре месяца. И когда их сносили в могилы, они даже не пахли, так все высушило солнце.
А это солдатское поле. А это снайпер — о ней целые легенды ходили. Женщина до войны занималась стрелковым спортом, фашисты уничтожили ее мужа и двоих детей. Она взялa оружие и самодеятельно истребляла фрицев. Потом явилась в нашу дивизию, ее принял комиссар, за что потом поплатился — она же не военнообязанная… Потом она попала в руки немцам, ее привязали к дереву проволокой и страшно изувечили.
— Почему с годами боль не утихает, а обостряется?
— Итог человеческой жизни, мудрость называется. Честно, как на исповеди…
— Ты ищешь искупления?
— Покаяния. Понимаешь, может, если бы я не так крикнул, дал бы другую команду… Вот я вижу, как по склону катится раненый, как его догоняет пулеметная очередь, слышу, как пули разрывают человеческое тело. Великое наше техническое преступление — пулемет «максим». Он требует водяного охлаждения, его семь человек обслуживают, а дает он 250 выстрелов в минуту. Зато против меня четыре «MG» по 1200! Eсть разница?
— У каждого изображенного на этих портретах, на этих полотнах есть имена?
— У кого-то имя, у другого кличка, например, «Рыжий».
Он поворачивается к портретам и перечисляет:
— Верхний слева- просто «командир». Рядом с ним — мой ротный Александр Минаев. Я был на очереди, ждал вакансию. Сашу убило, я его похоронил и — принял роту. Как положено… Следующий просто «Ванька-взводный», которому жизни на передке было отпущено ровно семь дней… Во втором ряду — парень с винтовкой в штатском пальто. Такое приходило пополнение на Украине, мобилизовывали наши «военкоматы»… Радистка из батальона Кулешова… Та самая снайпер, ее звали Павла… Человека в горящей каске помню: он из хлебов пылающих вынес четверых, пошел за пятым — убит…
Имена, фамилии, судьбы. Красивый парень в гимнастерке — геолог Виктор Гершаник, с которым познакомился позднее, нарисовал его Шруб, как бы проникая в прошлое этого человека, счищая с него годы, как скорлупу…
— Как ты вспоминаешь их лица?
— Меня же призвали в восемнадцать лет. И лица, как кадры, отпечатались в памяти один к одному. Врезались. Мне тяжело уходить от этого. Они часто снятся мне. Как будто требуют, чтобы я записал, закрепил на холсте их лица.
Он говорит о картинах. Он говорит о своей войне.
— В Совинформбюро называлось: существенных изменений не произошло. А я в тот день, раненный в плечо и с полным сапогом крови, шел до госпиталя 13 километров. Шел и пел «Темную ночь». Госпиталь был в школе. На партах — операционные столы, восемь столов. На столах лежат, а возле столов стоят в очереди. Хирурги в окровавленных халатах присели передохнуть на подоконник. Вот какая картинка за строкой: существенных изменений не произошло.
…Мне не нравится, когда военные фильмы консультируют генерал-полковники, генералы вообще. Меня это раздражает.
Для нас это была работа со смертью день и ночь, а для них — театр военных действий. Когда я вижу фильмы о войне — все в яловых сапогах, красивые такие, меня это оскорбляет. Я получил пополнение, одного выбрал в ординарцы. Так он был в дамской дохе. В действующей армии человек экипировался в соответствии с условиями, в которых находился, — болота, холод.
…Я одного лейтенанта страшно возненавидел, считал его трусом. Он меня брал за шиворот и бросал обратно в окоп. Объяснял: нельзя болтаться, надо Фрицев бить день и ночь, это — работа, знаешь, сколько я таких мальчишек похоронил? Он мне объяснил, как надо оправляться по нужде. И лопаткой выбрасывать. Я его ненавидел, труса. А потом в атаке увидел… А потом его фрицы схватили живьем, и когда мы через трое суток отбили, то звезда была прямо на теле вырезана.
…Когда я прибыл в батальон, зашел в землянку. Командир брился: была такая командирская привилегия — бриться каждый день. Потому что ни воды горячей, ни бритвы, ни огня вечером засветить. Я спросил, где я могу получить личное оружие — пистолет. Он вызвал ординарца: Кузьмин, покажи младшему лейтенанту, где его пистолет. Тот выводит меня из землянки: видишь у горизонта черные фигурки? Это фрицы бегают, на боку у каждого твой пистолет. Поймаешь — твой. И выдали авто мат.
Форсирование Днепра. Корсунь-Шевченковская операция. Венгрия. Австрия. Армейские снимки, сделанные, когда попадал, в госпиталь. На одном — Шруб и по бокам два танкиста. Они ушли на операцию, а к фотографу за карточками вернулся только Шруб.
А остальное — пойдите и посмотрите сами. Там вы узнаете и поймете больше, чем я могу вам рассказать.
***
фото: На снимке Сергея Киселева: «Покаяние…»;;;;На снимке Сергея Киселева: лейтенант Шруб в разные дни войны и сегодня