Царевна-лягушка
Шли мы по ступеням лестницы огненной, Долго ли шли, коротко ли, про то не скажу, а только расплавились ступени в жидкое пламя. Что о другими стало — не знаю, меня же лягушкой в болото забросило. Речь человеческую мне оставили да сроку до зимы дали
И сижу я в болоте, Неделю скажу, другую, месяц, другой. Камыши качаются, солнышко светит, дождик капает, К осени дело. «Неужели замерзать?»-думаю.
Однажды к болоту подходит парень молодой, Вскакиваю я к нему на травку: Привет!
Он вздрогнул, глазами захлопал, А .я в другой раз:
— Привет!
Опустился он на пенек:
— Жабы ты, что ли?
— Я, я, — отвечаю, а сама чувствую: как живой водой окатили меня его испуг и внимание,
— Беспредел какой-то, — сказал он.
— Желаешь чего? — не теряя времени, спросила я.
— Жрать вообще-то хочется, -пожал он плечами.
— Сейчас.. — я пошлепала за ближайшую березку, сотворила скатерть-самобранку, позвала его.
— Вот это круто! — снова изумился он.
Уплетает парень за обе щеки, а я потихоньку его рассматриваю. Глаза ясные, васильковые, плечи широкие, чистый высокий лоб, правда, складка на лбу угрюмая залегла да и огонь в глазах мрачно ват, но сила в нем богатырская и дух крепок. А что малость подпорчен временем, так это поправимо.
Вот наелся он, встал. Вижу, уходить собрался. Испугалась я:
— Зовут-то твоя как?
— Иваном.
— Возьми, Ваня, меня с собой. Вдруг я тебе пригожусь!
— Больно ты мне нужна, гадость болотная! — фыркнул он презрительной исчез за деревьями.
Присутствие его недолгое все ж-таки дало глоток силы живительной. Можно было полетать меж верхушек сосен, посидеть красной девицей, но, подумав, ударилась я оземь, приняла свой огненный образ, вихрем обнеслась вкруг болота, опалила кусочек сухой бересты. Вспыхнула береста, а я приговариваю:
— Разгорись, кора, разнесите, ветры, дым березовый, пусть вдохнет его Ива н полной грудью и заноет в нем тоска по неизведанному, кручин а по неиспытанному. И если я сильна, то придет он сюда завтра до вечерней зари! Да будет так!
Догорела береста, с последней искрой обернулась я снова лягушкой, сижу в постылом болоте, жду.
Назавтра к полудню слышу: идет.
— Эй ты, жаба! Спряталась я, затаилась.
— Эй, жаба!
Только после третьего оклика показалась ему:
— Здравствуй, Ваня.
— Привет.
— Чего пришел?
— Не знаю.
Eще бы ему знать, Спит душа его беспробудным сном. Но если дым бересты достиг его сердца, по силам мне разбудить душу его, засеять семенами дивными, насытить плодами бесценными и самой исцелиться.
— Будет стоять-то, Ваня! Сел бы на пенек да рассказал бы о себе!
Как хмельной сел он на пенек, вроде не сам сел, а ноги подкосились, Рассказывать стал, По тому рассказу выходило, что родители у него чуть ли не первые люди в области, братья старшие один по торговой, другой по военной линии пошли, а сам Ваня никуда идти не желает, потому как жизнь, по-Ваниному, бессмысленна и идти некуда,
Вот замолчал он, пригорюнился. Травинку сорвал и кончиком муравья щекочет.
— Зачем же живешь, коли так? — спрашиваю.
— Родился, вот и живу.
— Может, желание тебе какое исполнить, глядишь, и приспособишься к этому миру?
— При-спо-со-бить-ся? — прищурился он насмешливо, — Да этот мир давно надо взорвать к чертовой матери! Ничего в нем, кроме дерьма, не осталось!
А потом глянул на меня задумчиво и вымолвил:
— Полезай в карман, жаба, так и быть, беру тебя с собой в город!
И принес меня Ваня в хоромы однокомнатные, аж на седьмом этаже. Уютно у него, да не для меня тотуют. Стала я свой порядок наводить. Перво-наперво удалила портрет толстой рыжей певицы, что над диваном висел. У стола — другой певец, того тошнее: на шее — цепь, куртка вся в железе, на руках черные браслеты с шипами, и на голове каждая волосинка отдельно да торчком. Eго во вторую очередь убрала. Напоследок девочек безымянных выбросила, что колготки, зубную пасту и дезодоранты рекламировали.
Ваня посмотрел на это да только и сказал:
— Ну ты, жаба, даешь! Потом додумался:
— А может, оно и к лучшему. Стали мы с Иваном жить-поживать.
Долгими зимними вечерами вели разговоры нескончаемые. Сперва, конечно, что попроще: про друзей Ваниных, про родителей, про преподавателей школьных. Кто что говорил да кто чего стоит. Потом сложнее разговоры пошли: про книжку какую, про политику даже.
Ваня ко мне со всем вниманием, а я на том внимании как на дрожжах силой наливаюсь. Ване интересно, а мне тот интерес, что живая вода увечному.
Дальше — больше.
Я уж почти совсем окрепла, время и пространство, как и прежде, по плечу стали. Велю, бывало, Ване свечку зажечь, а сама сказки наяву показываю. И плывут перед ним в легком пламени средневековые замки и ковыльные степи, латиноамериканские кабачки и древнерусские воины.
С каким трепетом внимал он рождению и гибели Атлантиды, похищению огня Прометеем и уходу Хозяйки Медной Горы!
Проснулась его душа, и зерна были посеяны.
Только нет-нет замечу: загрустил мой Ванечка, Стала я его выспрашивать, и признался он, что не может теперь с друзьями дружить, с девушками встречаться, Что и до меня не очень-то общительным был, а со мной и вовсе себя потерянным чувствует.
— Вот если бы ты, жаба, была женщиной, я бы в тебя, пожалуй, влюбился! — невесело пошутил он.
Ну, думаю, коли на то пошло, пора себя потешить, ему показаться. Привычно ударилась головой оземь, обернулась девицей красоты несказанной, А шкура лягушачья у порога осталась. Остолбенел Иван, Потом на колени опустился, руки мои целует, имя спрашивает.
— На что тебе мое имя? — усмехаюсь.
— Так ведь не могу, — говорит, -больше жабой тебя звать!
Назвалась я ему Eленой.
— Выходи за меня замуж, Eлена, — просит Иван.
— Не могу, — отвечаю, — подумай сам, ведь я — тайная сила, ни паспорта у меня, ни свидетельства о рождений, ни аттестата о среднем образовании, как же ты меня в квартиру прописывать будешь?
-Твоя правда, — шепчет Иван, асам, как зачумленный, рук моих не выпускает, глаз оторвать не может. Крепко он меня полюбил, и вернула мне любовь его огненный образ.
— Иван, — говорю, — пришла пора прощаться.
Сел он на диван, смотрит на меня, в глазах тоска неизбывная. О чем попросит — наперед знала и не ошиблась.
— Поцелуй меня, Eлена Прекрасная!
— Я бы рада, да смертельная ласка у тайной силы, Ванечка!
— Все равно, не жилец я теперь, поцелуй!
Подошла я к нему, дотронулась губами до его горячих губ -упал Иван замертво, лицом прямо в лягушачью шкуру.
А я бросилась к окошку, распахнула его настежь, с головы до ног окатили меня струи вечерней зари. Закричала я громко и радостно, но не услышали меня люди, ибо была я уже в образе огненном.
Покружила, покружила над домами, да и полетела своим путем в даль беспредельную.
«Царевна-Лягушка» выросла зимой 1987-88 г.г. из фразы «Сидит жаба на пеньке, а мимо панк идет», во времена апогея свердловского «Наутилуса-Помпилиуса» и ленинградской «Алисы». Первоначально существовала как отдельное произведение, позднее была включена в композицию «Номерного лабиринта». В последующем и по сей день является визитной карточкой автора. Предполагается цикл сказок с общим названием «Сказки Царевны-лягушки».