Еще одна Россия
Белорусская писательница Светлана Алексиевич третий грд записывает документальные свидетельства людей, в жизни которых был Чернобыль. Среди сотен монологов есть те, которые даже на чернобыльском фоне кажутся невероятными: это рассказы беженцев, которые заселяют деревни в зоне жесткого контроля, ,в 30-50 километрах от реактора-убийцы. Больше им податься некуда…
На этой земле должны были остаться только мертвые. 26 апреля 1986 года там началась вечность. Но наш мир мало изменился после Чернобыля, можно сказать, он совсем не изменился: по-прежнему одни люди начинают войны, другие, бегут от войны. И если раньше, как это было в 41-м, бежали на Урал, в Сибирь, то сегодня — в Чернобыль. Их спасение — ета мертвая земля. «Я думала, что тут будет пусто, как на небе, а тут еще одна Россия…» — будут говорить женщины одна за другой. Только женщины говорили, плакали, кричали. Мужчины молчали. Просьба у всех была одна — не называть фамилии, потому что там, откуда они приехали, остались их родные. И там война, там живут по ее законам. И там уже чужая земля.
России теперь — две: одна, которая живет в самой России, и вторая — за ее границами, оставшаяся без времени и места. Когда разрушаются великие империи, хуже всего маленькому человеку. Eго единственной жизни не хватает, чтобы почувствовать себя ответственным за грехи тех, кто был до него, и дождаться исторической справедливости. Или хотя бы беспристрастности.
И нигде так не открыт и не обнажен смысл нашей жизни, как там, на чернобыльской земле.
Эти рассказы я записала в глубинке Полесья — на Гомельщине.
Семья К. Мать и дочь. И не сказавший ни слова мужчина (муж дочери).
Дочь:
— Я первое время день и ночь плакала. Хотелось плакать и говорить… Мы из Таджикистана, из Душанбе… Из другого мира.
Мне это нельзя вспоминать, плакать. Я ребеночка жду. Но я вам расскажу. Заходят днем в автобус с проверкой паспортов… Обычные люди, только с автоматами. Посмотрят документы и выталкивают из автобуса мужчин… И тут же, возле дверей… Стреляют… Даже не ведут их далеко… Я никогда бы сама не поверила. А я это видела… Видела, как вывели двух мужчин, один совсем молодой, красивый, он им что-то кричал. По-таджикски, по-русски… Он им кричал, что у него жена недавно родила, что у него трое маленьких детей дома. А они только смеялись, тоже молодые, совсем молодые. Обычные люди, только с автоматами. Он упал… Он им кроссовки целовал.., Все молчали, весь автобус. Только отъехали: та-та- та…
Я раньше думала, что у нас никогда уже войны не будет. Большая страна, любимая. Самая сильная! Нам говорили, что мы бедно живем, потому что прошла война, народ пострадал, зато теперь у нас могучая армия, нас никто не тронет. Не победит! А мы стали стрелять друг в друга… Сейчас не такая война, как раньше, как дед вспоминал, он до Берлина дошел, сейчас сосед стреляет в соседа, мальчики в одной школе учились, и они убивают один одного, насилуют девочек, с которыми в школе рядом сидели. Как мне кто-то сказал: они доказывают друг другу, что они мужчины. Все сошли с ума…
Наши мужья молчат. Мужчины здесь молчат. Они вам ничего не скажут. Им кричали вслед, что они,
как женщины, бегут. Трусы! Родину предают. А где их вина? Разве это вина, разве это грех, что не можешь стрелять, убивать, резать. У меня муж — таджик, ему надо было идти на войну. Там его земля, а он уехал, потому что не хочет убивать другого таджика, такого, как он сам. Но ему здесь одиноко, там родные, братья воюют, одно-, го уже убили. Там его мать живет. Сестры. Eхали мы сюда в душанбинском поезде, стекол нет, холодина, не топят, стрелять не стреляли, но по дороге в окна камни кидали, стекла били: «Русские, убирайтесь! Оккупанты! Хватит нас грабить!» А он же таджик, и он все это тоже слышал, и дети наши слышали. Девочка у нас училась в первом классе, она была влюблена в мальчика. Таджика, Приходит из школы: «Мама, а кто я — таджичка или русская?» Eй не объяснить.
Они — вое таджики, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы убивают кулябцев. Сначала они на площади собирались, кричали, молились. Я хотела понять, я тоже туда пошла, Спросилау стариков: «Против кого вы выступаете?» Они ответили: «Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек — парламент». Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая страна, незнакомая. Там столько русских могил осталось, а на них некому плакать.
Работала я в роддоме, медсестрой. Ночное дежурство. Женщина рожает, тяжело рожает, кричит. Вбегает санитарка.,, в грязных перчатках, грязном халате. Что случилось? Что!! Чтобы в таком виде в родильный зал… «Девочки, бандиты…» А они в черных масках, с Оружием. Бегут за ней… И сразу к нам: «Дай наркотики! Дай спирт!» — «Нет наркотиков, нет спирта!» Врача к стенке — давай! И тут женщина, которая рожала, с облегчением закричала. Радостно. И ребеночек заплакал, он только-только появился… Я над ним наклонилась, я даже не запомнила, кто это был, мальчик или девочка? У него еще ни имени, ничего. Первые минуты, секунды… И эти бандиты к нам: кто она — кулябка или памирка? Не мальчик или девочка, а кулябка или памирка? Мы — молчим… А эти орут: «Кто она? Мы — молчим. Тогда они хватают этого ребеночка, он, может быть, минут пять-десять всего и побыл на этом свете, раздирают его пополам и выбрасывают в окно. Я медсестра,1 я не раз видела, как умирают дети… Как жить, как после этого рожать? (Плачет). Что с людьми случилось? Среди таджиков у нас было много друзей, они — красивый, добрый народ. Мне кажется, это из Афганистана пришло, докатилось. Не кончилась еще та война.
После этого случая в роддоме у меня экзема на руках высыпала… Вены вздулись… Не хотелось вставать с постели… Подойду к больнице и назад поворачиваю. Не могла себе представить, как войду в родильный зал.., А я уже сама ребеночка ждала.., Я не могла там рожать.,. Приехала сюда… И больше не спрашивайте… Я вам все рассказала… (Плачет). Подождите.,, Хочу, чтобы вы знали… Поняли… Я Бога не боюсь… Я человека боюсь,.. Этого страха, что здесь, я не понимаю. У него, наверное, другой язык, мне еще неясный. Непонятный. Первое время мы спрашивали: «Где у вас радиация?» — «Где стоите, там радиация», Так это же вся земля? (Плачет).
А мне тут не так страшно, как там. Мы остались без родины, мы — ничьи. Немцы все уехали в Германию, татары, когда им разрешили, — в Крым, а русские никому не нужны. На что надеяться? Чего ждать? Россия никогда не спасала своих людей, потому что большая, бесконечная. Всегда несчастная, не обустроенная. Честно говоря, я и не чувствую, что моя родина — Россия, мы воспитывались по-другому: наша Родина — Советский Союз. Вот и не знаешь теперь, как душу спасти? Никто не щелкает здесь затвором — уже хорошо.
Написала письмо своим знакомым, они вчера тоже приехали. Насовсем. Они приехали вечером и боялись выйти из здания вокзала, ждали утра. А потом видят: люди ходят по улицам, смеются, курят. Это им было непонятно,.. Они не могли прийти в себя, потому что мы там отвыкли от нормальной жизни, от обыкновенной. А утром они сходили в гастроном, увидели масло, сливки, и там же, в магазине, это вое они сами нам рассказывали, купили пять бутылок оливок и тут же их выпили. На них смотрели, как на ненормальных. А они ни сливок, ни масла два года не видели. Там хлеба не купишь. Мы приехали из другого мира, Там — война. Это нельзя объяснить нормальному человеку, который войны не видел.
У меня там душа была мертвая. Кого бы я там родила, с мертвой душой? Здесь людей мало. Дома пустые. Живем под лесом. Я боюсь, когда много людей. Как на вокзале… Как на войне.., (заплакала навзрыд и замолчала).
Тогда заговорила ее мать:
— Теперь я только о войне могу говорить… Почему сюда приехали? В Чернобыль? Потому что отсюда нас уже не выгонят. С этой земли. Она уже ничейная, как говорится, Бог ее забрал.
В Душанбе работала я заместителем начальника вокзала, и был еще один заместитель, таджик. Наши дети вместе росли, учились, мы сидели за одним праздничным столом: Новый год, Первомай… Вместе пили вино, плов ели. Он ко мне обращался: «Сестра. Сестренка. Моя русская сестра». И вот он приходит, а мы сидели в одном кабинете, останавливается перед моим столом и начинает кричать:
— Когда ты наконец в свою Россию укатишь? Что ты тут делаешь? Это — наша земля.
В ту минуту я думала, что мой разум не выдержит. Я сойду с ума, когда это услышала, такие слова. Подскочила к нему:
— Куртка на тебе откуда?
— Ленинградская. — Он мне машинально ответил, от неожиданности.
— Снимай русскую куртку, гад! — сдираю с него куртку. — Откуда шапка? Хвалился, что из Сибири прислали. Снимай шапку, гад! Рубашку давай! Штаны! Мы их с твоей женой покупали. Их на московской фабрике шили. Они тоже русские.
До трусов бы раздела. Здоровенный мужик, я ему по плечо, а тут откуда сила взялась, все бы с него содрала. Вокруг нас уже люди собрались. Он кричит:
— Иди от меня, бешеная.
— Нет, отдавай все мое, русское. Я все свое заберу. — Я чуть с ума не сошла.
Он мне всегда говорил: «Русская сестренка».
Работали мы днем и ночью. Составы идут переполненные. Бегут люди.,. Много русских людей тронулось с места, Миллионы. Eще одна Россия, Отправила я в два часа ночи московский поезд, остались в зале дети из города Кургана, они не успели на московский. Я их закрыла, я их спрятала. Подходят ко мне двое. С автоматами.
— Ой, ребята, что вы тут делаете? — А у самой сердце задрожало.
— Сама виновата, у тебя все двери нараспашку.
— Я поезд отправляла. Не успела закрыть.
— Что там за дети?
— Это наши, душанбинские.
— А может, они из Кургана? Кулябские?
. — Нет-нет. Наши.
Ушли. А если бы открыли зал? Они бы всех… Школьников… И мне заодно — пулю в лоб! Там одна власть — человек с ружьем. Посадила я детей утром на Астрахань, приказала, чтобы их везли, как арбузы, двери не открывали.
Пассажиров много, все рассказывают… Как Курган бомбили… Как собирали детей начальников всех. Райкомовских. Заталкивали им проволоку в горло и в речку Вахш бросали. Мне куда? Заметалась я, куда мне деться? Пассажиров много, все рассказывают.., Женщин заставляют паранджу носить. Девушек. А они многие в Москве учились, в Ленинграде, Кровь, всюду кровь,.. Возле ЦК все крушили, а рядом ювелирный магазин. Разгромили, разграбили, Лица у них были обыкновенные, а в памяти у меня осталось, что они все в черных масках. А на них никаких масок, Обычные лица,,. Обыкновенные.,, Как на базаре или в магазине,,,
Ну, скажите, в чем мы виноваты, маленькие люди, которые всю жизнь трудились и растили детей? В чем? Сел в поезд и переехал, а как душу пересадить?
Уже когда здесь шла по улице, через минуту оглядывалась, мне казалось, что кто-то за спиной сторожит.,. Ждет… Дня там не проходило, чтобы я о смерти не думала… Всегда из дому во всем чистом выходила — в свежевыстиранной блузке, юбке, чистом белье. А вдруг убьют… Тут я от этого страха понемногу начала отходить… Сейчас по лесу хожу и никого не боюсь. Людей в лесу нет, ни одного человека. Иду, вспоминаю: то ли было все это со мной, то ли нет? Уже что-то нереальное. Другой раз охотников встретишь: с ружьем, собакой и дозиметром. Это тоже люди с ружьем, но не такие они за человеком не гоняются.
Я вспоминаю парня… Таджика. Он гнался за человеком, как он бежал, как дышал, я сразу поняла, что он хочет убить. Но тот спрятался. Убежал. И вот этот возвращается, идет мимо меня и говорит: «Мать, где у вас тут можно воды попить?» Обычно так спрашивает, как ни в чем не бывало. У нас на вокзале бачок с водой стоял, я ему показала. И вот смотрю ему в глаза и говорю: «Зачем вы друг за другом гоняетесь? Зачем убиваете?» И ему будто даже стыдно стало. «Ну, мать, ты давай тише». А когда они вместе, они другие. Будь их трое или хотя бы они вдвоем, поставили бы меня к стенке. С одним человеком еще можно говорить.
Из- Душанбе приехали в Ташкент, а дальше нам надо в Минск. Нет билетов, и все! У них хитро устроено: пока взятку не дашь, в самолет не сядешь, бесконечные придирки — то к весу, то к объему: это нельзя, то убери. Контейнер у нас две тонны, заставили разгрузить. «Вы едете с горячей точки, может, оружие везете? А нашу?» Двое суток мучили. Что у нас там? Шмотки, матрацы, старый холодильник, два мешка книг. Посмотрели: «Что делать?» Чернышевского, «Поднятая целина» Шолохова. Посмеялись. «А сколько у вас холодильников?» — «Один, да и тот нам разбили» — «Почему не взяли декларации? Ну откуда
нам было знать, что нужна декларация. Мы первый раз с войны едем…»
Хожу по лесу, думаю. Наши все у телевизоров сидят: как там? Что там? А я не хочу! В чем мы виноваты? За какие грехи расплачиваемся? А по телевизору война, как кино.
Была жизнь. Другая жизнь. Я там считалась большим человеком, есть у меня воинское звание — подполковник железнодорожных войск. Тут сидела безработная, пока не устроилась уборщицей в горсовете. Полы мою… У меня характер, что и поплакать не могу.
Не научилась. Не за кем. Двое детей. Я им и за маму была, и за папу. Прошла жизнь. а на вторую у меня уже нет сил… А еще: я стала человека бояться; Одни нас тут жалеют, другие недовольны: «Беженцы картошку воруют. По ночам выкапывают». В ту войну, моя мама вспоминала, люди больше друг дружку жалели. Делились. Последним. Недавно под лесом .коня одичавшего нашли. Мертвого. В друго.м месте — зайца. Они были не убитые, а мертвые. Об этом весь город говорил. А нашли мертвого бомжа, как-то незаметно прошло, Почему-то к мертвому человеку люди везде привыкли.
Не остановите, буду говорить. Только бы кто слушал. Тут опять все собираются: грузины есть, армяне, азербайджанцы. Мы тут снова вместе,
Eще один рассказ. О том же. И снова — женщина, Лена М. — из Киргизии. На пороге дома, как для фотографии, рядом с ней сидели ее пятеро детей и кот Метелица, которого они не бросили, с собой привезли.
«Мы ехали, как с войны. Схватили вещи, кот за нами до вокзала шел след в след, кота забрали. Eхали поездом двенадцать суток, последние два дня оставались у нас только капуста квашеная в банках и кипяток. Мужчины — кто с ломом, кто с топором, кто с молотком, дежурили у дверей. Скажу вам — как страшно. Одной ночью напали на нас бандиты. Чуть не убили. За телевизор, за холодильник теперь могут убить. Мы ехали, как с войны, хотя в Киргизии, где мы жили, пока не стреляют. Была безумная резня, дикая еще при Горбачеве в городе Ош. Киргизов, с узбеками. Женщин, малюток резали. Как-то оно затихло. Но что-то еще в воздухе слышится. На улицах. В лицах. Что-то необъяснимое, потаенное. Скажу я вам — как страшно.
У нас была Родина, теперь ее нет. Кто я? Мама — украинка, папа
— русский. Родилась и выросла я в Киргизии, вышла замуж за татарина. Кто мои дети? Какая у них национальность? Мы все перемешались, наша кровь перемешалась. В паспорте у меня и у детей записано — русские, а мы — не русские. Мы — советские! Но той страны, где я родилась, нет. Нет ни того места, что мы называли нашей родиной, ни того времени, советского, которое тоже было нашей родиной. У меня пятеро детей: старший сын в восьмом классе, младшая девочка — в детском садике. Я их сюда привезла. Нашей страны нет, а мы — есть. Попробуй там по-русски заговори, особенно вечером. Крадешься по знакомой улице.
Я там родилась, выросла. Строила завод, работала на заводе. «Поезжай туда, где твоя земля, а тут все наше». Ничего не давали взять, кроме детей; «Тут все наше». А где мое? Бегут люди. Eдут. Все русские люди. Советские. Они нигде не нужны. Их никто не ждет.
А я когда-то счастливая была. Все мои дети из любви. Я их так рожала: мальчик, мальчик, мальчик, потом девочка, девочка, Больше говорить не буду, Плакать начну. (Но добавляет еще несколько слов), Тут земли много. Люди ее оставили. Говорят, что на тысячи лет. А мы будем жить. Теперь тут — наш дом. Наша родина. (Вдруг улыбается). Птицы здесь такие, как и везде. И небо. И памятник Ленину стоит. (И у калитки, уже прощаясь). Рано утром в соседнем доме стучат молотками, доски с окон снимают. Встречаю женщину: «Откуда вы?» «Из Чечни». Ничего не говорит, только плачет.
Тут нас много. Тут еще одна Россия.