Личным переводчик Сталина
(Продолжение. Начало в № 111 за 26 сентября)
Выходит, можно обманывать людей, создавая для них лучшую жизнь, тем самым подкупая, заставляя поверить, что и все последующие планы партии, включая планы завоевания мирового господства, это планы народа?
— Я что хочу сказать? Германия, развивая экономику в том числе благодаря предоставляемым Западом кредйтам, поднимала жизненный уровень населения. Запад же потому шел ей навстречу, что Гитлер не уничтожал капитализма. Именно поэтому западные политики полагали, что фашизм менее опасен, чем большевизм. У них был такой козырь — нацисты присвоили самому первому капиталисту Германии, ее пушечному королю Г уставу Круппу, звание Ге- роя труда. Значит, ценят, уважают. В те годы рядовой немец жил значительно лучше, чем рядовой советский человек. Разумеется, и за «чечевичную похлебку» не стоило молиться на своего фюрера, вверяя ему свою * жизнь и жизнь своих детей. Но в советском-то варианте все выглядит еще невероятней — Сталину удалось приворожить наш бедный народ, даже не вызволив его из нищеты.
— Эту бескорыстную любовь к тирану можно, наверное, рассматривать как мировой рекорд идеологического шаманства, как раз и доказывающий, что светлые чувства можно создать даже темными делами. Ошибки и просчеты вождя как бы значили гораздо меньше для его репутации, чем предначертанные им наши великие планы.
В последнее время вошло в моду сравнивать Сталина и Гитлера. А лет 50-60 назад вам приходило это в голову?
— Сравнение,казалось, напрашивалось само собой, но, разумеется, ни один советский человек вслух бы его не высказал, не признался бы и самому себе в том, что великий вождь хоть в чем-то смахивает на германского фюрера.
— Как вы это объясняете? Или люди были доведены до той степени страха и подозрительности, что не доверяли не только соседу и сослуживцу, но и себе самим? Хотелось бы узнать об ощущениях человека, много лет проработавшего в непосредственной близости от того, кто наводил ужас на всю страну, на весь земной шар.
— Мне не забыть то унизительное и непреодолимое чувство, которое охватывало меня всякий раз, когда, направляясь из секретариата Молотова в свою комнату, я замечал, как из-за угла показывается охранник Сталина, тем самым оповещая, кто идет следом. Был ли это страх? Вряд ли. Чего мне бояться, если предстояла не первая и даже не десятая встреча. Тем не менее я вновь и вновь не находил себе места. Хотелось немедленно где-то укрыться, спрятаться, притаиться, например, за одной из гардин, прикрывающих высокие окна. Но тут же появлялась мысль: а вдруг обнаружат, примут за злоумышленника? Кончалосьтем, что я прижимался к стене, как бы вдавливался в нее, предоставляя вождю всю ширину прохода. Когда он сближался со мной, то я, стараясь придать своему голосу бодрость и жизнерадостность, произносил: «Здравствуйте, товарищ Сталин». Он отвечал без слов — легким движением руки — и удалялся.
— Интересно, а волновало ли Сталина хотя бы в малейшей мере то, как он выглядел в глазах своего непосредственного окружения? Понимал ли, насколько пагубно безмерное единоначалие, в зародыше подавляющее всякую инициативу работника?
— При международных переговорах, в которых он участвовал, говорил только он, всегда основательно изучивший, как можно было заметить, предмет переговоров. Когда же перед началом международных встреч я появлялся в его кабинете, то не раз наблюдал одну и ту же сцену: соратники сидят за столом с блокнотами, а Сталин прохаживается по коврику и что-то говорит. Все молча записывают. Вопросов никто не задает. Говорят только тогда и только тот, к кому Сталин обратится с вопросом.
— Принцип доведенного до абсурда, до культа единоначалия и сегодня в той или иной мере дает о себе знать. Все, что связано с созданием имиджа руководителя, с взаимоотношением высшего руководителя со своим ближайшим окружением, да и с так называемыми простыми людьми — все это сегодня очень важно для нас. Ибо надо знать, что и откуда пошло, знать и видеть, в чем же проявляется и сегодня все еще неискорененный сталинизм.
— Вопрос о взаимоотношениях Сталина и его соратников гораздо сложнее, чем его подчас представляют. Сказать, что соратники были слепыми исполнителями воли вождя, — явное упрощение. Я не однажды наблюдал, какие тяжелые часы переживал Молотов, когда какое-то его предложение не встречало поддержки у Сталина. При этом должен сказать, что бытовавшее мнение о безынициативности Молотова, о том, что он пальцем не решался пошевелить, не посоветовавшись со Сталиным, является ошибочным. Молотов брал на себя ответственность за большинство решений, подготовленных Наркоминделом. Эти решения по особо важным вопросам пересылались Сталину. И вскоре возвращались в секретариат наркома с размашисто выведенными толстым синим карандашом буквами «ИС». Стоит ли говорить, что его виза всегда воспринималась как руководство к безукоснительному действию. Но случалось, бумага приходила без визы, перечеркнутая крест-накрест, но уже красным, а не синим карандашом. Это и влекло за собой страшные треволнения наркома. И больше всего расстраивали его даже не какие-то драматические последствия подобных служебных упущений. Но, убежден, что-то совсем другое. К тому времени в окружении вождя никто уже и думать не смел о том, что Сталин хоть в чем-то может оказаться не прав. В его непогрешимости убедила судьба тех, кто в разное время высказывал на этот счет какие-то сомнения. Молотов же, самый близкий к Хозяину человек, лучше других усвоил, что Сталин не может ошибаться. Ну а при виде пометок, сделанных красным карандашом, он приходил в отчаяние от того, что на сей раз не сумел, обладая теми же фактами, прийти к нужным выводам, как бы прочитать сталинские мысли.
— А каков был сам Молотов в обращении с подчиненными — копировал Сталина или же сохранял индивидуальность? Eго волновало то, что думают о нем работающие рядом с ним люди, или всецело занимало лишь мнение одного лица?
— Молотов был непроницаем в общении с непосредственными подчиненными. Ровен, бесстрастно вежлив, не повышал голос, не употреблял площадной ругани, что всегда было в ходу у партийных вождей. Но строг и требователен бывал настолько, что порой, отчитываясь перед ним, иной дипломат мог просто-напросто потерять сознание. Брызнув на него холодной водой из графина, Молотов вызывал охрану. Сплоховавшего работника выносили в секретариат и общими усилиями приводили в чувство.
— И на его карьере можно было ставить крест?
— Представьте, что нет. Молодые кадры Молотов сам находил и отбирал. Так что снять кого-то с работы — а вдруг Сталин расценит это как проявление поверхностного подхода к подбору и расстановке кадров?
— Такой неожиданный положительный эффект правления диктатора. Не хочется верить, что народ можно, так сказать, на пустом месте убедить в том, что его правитель — мудрейший из мудрых, гениальнейший из гениальных. Тем более что участившиеся разговоры о необходимости «сильной руки» как бы доказывают, что народ в очередной раз одолеваем искусом влюбиться в какого-нибудь кровожадного тирана. Так и кажется, что, однажды полюбив диктатора, он словно бы отравлен этим наркотиком и надолго обречен идеализировать тех, кто всегда готов с особой жестокостью обходиться с ним, рассматривая как проявление слабости руководства появление слабых ростков демократического порядка… Ваша, например, биография — чем не еще один положительный штрих сталинской диктатуры, чем не свидетельство прямо-таки образцового отношения в годы культа личности к подающим надежды молодым кадрам?
— Понимаю, о чем вы. Ни я, ни многие мои сверстники, чья карьера начиналась в конце 30- х годов, не стремились во что бы то ни стало выбиться наверх, тем более делать карьеру на чьих-то костях. Я окончил в Киеве политехнический институт, военной кафедры там не было, и меня направили на воинскую службу на Тихоокеанский флот. Попал в береговую артиллерию. Все верхушку флота незадолго перед тем арестовали. Командующим назначили Николая Герасимовича Кузнецова. Узнав из анкеты, что я знаю английский, командующий попросил позаниматься языком с руководством флота — было получено предписание высшим офицерам знать основы английского. А очень скоро, весной 39-го, Кузнецова назначили наркомом Военно-морского флота. Для закупки немецкого морского оборудования он вызвал меня. Так в 24 года и началась моя карьера.
(Окончание следует)