«Никудышные» человеки
В этом доме и чашки чая не попросишь. Хозяева вроде и рады бы угостить, да нет ничего. И еще много чего нет: простыней, одеял, занавесок…
Согласен, что нехорошо в чужой жизни копаться, в чужой котелок заглядывать, мерить на свой лад чужой достаток и осуждать людей за бедность. Наверное, вправе взрослые люди жить, как птицы небесные. Не всем же трудиться в поте лица, наживать, копить, заботиться о пропитании. Кто тяготеет к основательному житью-бытью, а кому лучший дом — чистое поле. Но первая же соседка, что встретилась мне, узнав, кого ищу, горестно вздохнула: «Алкаши они, особенно Любка. И правильно сделали, что детишек от них забрали, Любка за ними не глядела. Разве прежде было такое, чтобы мать от родных детей по пьяному делу гуляла?».
Дом, где еще недавно играли дети, поражает своей пустотой. Словно здесь кто-то умер. Или даже хуже, потому что смерть -законный конец жизни, а расторжение самых святых уз, матери с детьми, — вещь противоестественная.
Люба выходит за дверь, а Петр скорбно шепчет: «Намедни два раза из петли ее вынимал, не может она без детей». Но сложен человек, бездна в нем разных чувств. Поверил я в их родительское горе, да оторопь взяла, когда выяснилось, что Люба с Петром запамятовали, когда отобрали у них детей: то ли полгода прошло, то ли четыре месяца,..
Какая судьба поставила их на этот край — нищеты, пьянки, попрошайничества? Люба и Петр искренне, вроде бы без утайки, рассказывают собственную жизнь, признаются, что все у них кувырком, наперекосяк, не как у людей. У обоих в прошлом неудачные браки. Встретились две заблудшие одинокие души. Воспрянули к новой жизни, родили сначала первого, Алешу, потом второго — Женьку. Работали вроде бы на совесть, а денег кот наплакал. «И не захочешь, да выпьешь, — признается Люба. — Словно рок какой преследует».
Люди, однако, именуют этот рок пьянкой. «Сколько вещей им собирали детских, все как в прорву, — говорит одна из соседок. — Я и вещей этих на ребятишках не видела. Ничего у Любы не держится. Когда детей отвозили, ничего, кроме разных сандалий, найти не могли. Уж всякого навидалась, атакой страсти не видывала. Одного взгляда достаточно, чтобы понять — Люба ничего из себя не представляет как женщина».
Нельзя было не заметить, что мирское и, так сказать, официальное мнение обходило молчанием Петра. Все шишки валились на Любу. Про Петра только и говорили, что выпивает, но и работать может, мягкий, незлобивый, не скандальный, всё Любу свою урезонивает и защищает. Поведи она семейную жизнь иначе, как другие женщины, у которых мужья тоже не прочь выпить, и у них, может, сладилось бы. Можно б было и наоборот сказать — поведи иначе себя Петр… Но так не говорили, возлагая всю ответственность за благополучие семьи на женщину.
До какого бы равенства мы ни дожили, а мать, бродящая по улицам в поисках стакана, й пьяненький отец семейства -вещи разные. Люба этой разницы не признает и, как свойственно вообще людям, «соломинки в своем глазу» не видит. Или притворяется, что не видит? Быть несчастной и заблудшей, мешать горе со случайным весельем куда легче, чем в доме порядок навести, книжку детям почитать…
Никудышные, говорят про них все, кто давно и хорошо их знает. Как им помочь — взрослым людям? Пробовали ведь уже -бесполезно, все утекает, как сквозь решето. А дай им денег побольше — неужто стены побелят, мебель купят и простыни? Тут же прокутят!
Как ни стараются скрасить стаканом Люба с Петром свое беспечное существование, а несчастны они, измучены своим весельем. И в праве своем вернуть обратно детей не слишком уверены, как бы ни были обижены на суд мирской. Провожая меня к выходу, Люба приостановилась и спросила почти робко: «А как вы думаете, отдадут мне детей?».
Я пожал плечами. Хотя так и хотелось сказать: «А как ты сама думаешь, нужны тебе твои дети?».