«Вы ж мою Марусю убили!»
(Рассказ охотника. Посвящается открытию весенней охоты)
Давно это было. В начале 50-х годов. Тюмень наша была совсем маленькая, а Верхний Бор и вовсе казался местом отдаленным. Туда мы ходили с братом Витькой на уток поохотиться. Вот было времечко: никаких запретов не было ни на весеннюю, ни на осеннюю охоту. Только охотничья совесть да местные обычаи не позволяли охотиться в то время, когда дичь яйца насиживает и воспитывает молодняк.
После войны еще впроголодь жили, и охота была большим подспорьем в питании многих тюменцев. Кто имел маломальское ружьецо, с нетерпением ждали прилета птиц, чтобы наконец поесть свежинки. Загодя набивали патроны, чистили ружья.
Была у нас с братом охотничья собака. Сеттер. Только в доме держать ее негде было — жили тесно, потому сидела она в будке на цепи, как обычная дворняжка.
В тот год ранняя весна пришла. Наконец-то узнали мы, что кто-то видел уток на Туре, взяли собаку и отправились на охоту. Жили мы в Затюменке, а самое близкое утиное место на Верхнем Бору было. Туда и пошли.
Дороги тогда были не как сегодня — тяжелые. Мы еще молодые были: мне — 18, Витьке — 14, но по весенней хилости быстро устали и брели еле-еле. Собака наша сначала бежала впереди, потом отставать стала. Зиму на цепи просидела, не то что бегать, ходить разучилась. Потом и вовсе легла и хвост откинула, как дохлая.
Понесли мы ее на плечах. Положим, как воротник, на шею и несем двести шагов. Вслух считаем. Потом меняемся. Устали сами как собаки, а еще живую собаку на себе тащим.
Совсем устал Витька. Давай, говорит, застрелим собаку. Какой из нее охотник? Не понесу больше.
Отдохнули и решили: пусть лежит собака под кустиком. Потом или домой убежит, или нас по следам найдет. Так и сделали.
Дотащились кое-как до Второго Кривого озера, выбрали место посуше и, как наша собака, тут же заснули. Уже к вечеру проснулись оттого, что собака громко лаяла и лизала нам лица. Нашла своих.
Поели мы печеной картошки с солью, что с собой взяли, а тут и солнце к закату пошло.
Спустились с ружьем к озеру, и вдруг совсем рядом, с воды, из-за голых еще кустов, как заорет утка призывным весенним криком! Я хорошо стрелял, без хвастовства говорю. На звук как пальнул от волнения сразу из двух стволов… Дым унесло ветром, смотрим — плавает наша уточка на боку. Наповал сразил… Хорошее начало — радуемся с Витькой.
Полез Витька за добычей. Это его обязанностью было как младшего. Подтащил утку к берегу сухой валежиной, взял, потянул и кричит мне:
— Толик! Она ж привязана! Пошел я к нему. А с крутого берега бежит старик и на нас:
— Мать-мать-мать! Мать-мать-мать! Негодяи! Мою подсаднуху! Мою Марусю убили! Бессовестные! Нет на вас креста…
Стоим мы с Витькой как побитые. Витька Марусю за хвост держит, а от правой лапки у нее веревочка тянется.
— Извините, — лепечу я, — дедушка. Мы не нарочно… Честное комсомольское! Возьмите вашу Марусю…
— Куда ее теперь? Убийцы! Охотнички называется! Не могут селезня от подсадной утки отличить! Что я ее, думаете, есть буду! Это все равно что свою старуху, Анну Ивановну, съесть. Я с Марусей 15 лет охотился! Маруся! Бедная Маруся! Убили, так и берите, и жрите ее или выбросьте. Дело ваше…
Забрал дед у меня охотничий билет и сказал, что сдаст его в городское общество охотников, пусть там нас повоспитывают и оштрафуют.
Пропала вечерняя зорька…
Легли мы спать. Утром, пока я в засаде сидел и стрелял селезней, Витька сварил в котелке Марусю. Eли мы ее, не глядя друг на друга. Совестно было глазами встретиться с братом. Не столько ели, сколько плевались: дробь обоих патронов почти вся оказалась в Марусе. Мое ружье кучно било, не рассеивало дробь в белый свет.
Дома пошел я в общество охотников сам за билетом. Меня там расспросили, как дело было, повоспитывали, посмеялись и на пять рублей оштрафовали. Тогда это были значительные деньги, пожалуй, больше пятидесяти тысяч нынешних.